Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

такой произвол. Как ни измучен был, преградил ему путь, остановил хуторянина.

— Вы что, издеваетесь? — спросил с ударением, сузив свои черные глаза.

Хозяин оторопел: он не ждал ничего подобного от худощавого измученного парнишки, пошатывавшегося от усталости.

— А ну убирайся! — преодолев растерянность, хозяин протянул руку, чтобы отстранить непокорного чабана, оттолкнуть его в сторону.

Но жилистого, состоящего, казалось бы, из одних мышц Андрея уже и тогда не так легко было сдвинуть с места.

— Вы заплатите все, что положено нам, — упираясь ногами в землю, с угрозой сказал он. Невозмутимое, самодовольное лицо хозяина передернулось от злости.

— Ты еще и пугать будешь меня, гаденыш? — процедил он сквозь зубы и вприпрыжку побежал к обнесенной плетнем псарне, в которой держал несколько волкодавов, по ночам охранявших отару. — А ну заплатите сморчакам что положено! — хохотнул он, резко отворив ногой деревянную дверцу.

Откормленные псы, роняя пену с ощеренных зубов, с рычанием кинулись на хлопцев. Андрей (сам потом удивлялся, как это ему удалось) одним рывком выдернул из ограды кол, бросил Петру:

— Держи!

Пока расшатывал плетень, вытаскивая вторую палку, здоровенный волкодав рванул шаровары, задел зубами икру. Андрей обернулся, чтобы отогнать пса, но, не устояв, упал на его загривок. Сгоряча он даже не понял, что случилось. Пальцы сами впились в короткую шею. В горле волкодава заклекотало, он забился, сбросил неожиданного всадника и отскочил. Андрей, мигом поднявшись на ноги, потянул к себе кол, уже торчавший над плетнем. Боковым зрением видел, как отбивается Петро, прикрываясь перекладинами ограды. Пятясь, Андрей тоже начал отходить к ограде, потому что пес, опомнившись, готовился прыгнуть парню на грудь, свалить его, растерзать.

— Так их! Кусайте! Рвите! Пусть знают! — стегали по ушам истерические выкрики всегда такого спокойного, рассудительного хозяина.

Напрягая последние силы, Андрей старался не подпустить к себе псов, целясь в их красные, покрытые пеной пасти, в остервенелые глаза острием палки.

Отбиться от разъяренных волкодавов удалось аж возле Соленой. Раны от собачьих зубов на ноге Андрея промыли в реке и присыпали, как учил когда-то Суперека, золой из сухой травы — типчака[67], росшей цепкими кустиками на возвышениях. Икра распухла. Но сильнее укуса жгла обида. Чигрин порывался пойти к хутору, чтобы спалить злодейское логово. Петро еле удержал его. Далеко ли убежишь с покусанной ногой? Вмиг догонят на конях, горячо доказывал Петро, да Андрей и сам понимал, что, подожги он хутор, не минует кара, и все же никак не мог успокоиться. Возмущало коварство хозяина. Подлизывался к ним, ласково улыбался, а напоследок выпустил когти.

Чигрин с тех пор настороженно относился к слишком льстивым. А еще навсегда осталось в его душе острое отвращение к волкоподобным собакам.

— Скажи, — спросил как-то Петра, — почему прирученные человеком собаки на него же и набрасываются? Даже дикие звери — волки — отступают перед людьми, а эти, домашние, готовы загрызть. Откуда такая неблагодарность?

— Их приручили для того, — размышлял вслух Бондаренко, — чтобы охраняли от недобрых людей.

Такой ответ не удовлетворял Андрея. Он не раз замечал, что злые собаки служат чаще всего именно злым людям. Эти собаки — длинношерстные или гладкошерстные, высокие, как телята, или приземисто-пузатые, с куцыми, как обрубки, или длинными хвостами, сытые, холеные — они по-хозяйски прохаживались по господским покоям, валялись на толстых коврах, ощеривая при появлении людей острые клыки. Он негодовал, наблюдая, как эти же огромные псы вертят хвостами, унизительно ползают на брюхе перед своими хозяевами, заискивающе заглядывая им в глаза, лижут руки. Всегда испытывал отвращение к ползанию, холопству, слепой покорности...

Тогда же, в Половице, вмиг забыли и про хуторянина, и про волкодавов его. Обрадовались пахучему сену, камышовому навесу, потому что снова начиналась гроза, грохотало и посверкивало на далеком окоеме. Возможно, они проспали бы целые сутки на мягкой луговой перине, но рано утром кто-то не очень вежливо бросил им на головы изрядный навильник сена. Спросонок трудно было понять, что случилось, но, раскрыв заспанные глаза, они увидели внизу пожилого дядьку в посконной сорочке с вилами в руках. Закинув косматую голову, дядька удивленно и растерянно смотрел на парнишек, неизвестно как оказавшихся в его сеннике.

— Как вас туда занесло? — наконец опомнился он, втыкая вилы в землю.

— Мы от грозы прятались, — подал голос Андрей, виновато хлопая глазами.

— Где уж та гроза, — махнул дядька рукой, — проспали вы ее. Вишь, как улеглись, хорошо увидел, а то арбу сена сбросил бы на вас.

Они прожили в Половице всего несколько дней. В памяти остались аккуратные хатки, белевшие на отлогих склонах Бобырева и Войцеховского оврагов, высокий холм, с которого открывалась ширь Днепра, и желтые песчаные кучегуры левобережья. На лугах между перелесками было множество земляники — полуницы. Их хозяин, Остап Мандрика, заверял, что якобы от этой земляники-полуницы и пошло название казацкой слободы.

— Вот когда-то ягод было!.. — похвалялся он. — Пройдешь ручку — с косы сок, как кровь у резника с ножа капает, а возом проедешь через луг — ободья становятся красные.

Зря сетовал Остап Мандрика: земляники и в том году было много в траве. Петро сплел из лозы два глубоких, вместительных лукошка, и они за час-другой наполняли их с верхом сочными ягодами.

Возможно, они и остались бы в Половице, стрехи которой овевали днепровские ветры, а дворы защищали сады, заросли бузины и высокие плетни, но у слобожан достаточно было мужских рук, а еще больше голодных ртов. Многодетный Мандрика (восемь мальчиков и пять девочек) посоветовал им перебраться через Днепр и наведаться в Новоселицу:

— Там ярмарка, множество всяких людей, будет работа — были бы руки да шеи...

«Не знал тогда слобожанин, — размышлял Чигрин, проезжая на возу мимо громады возводящегося дворца, — как все перевернется в тихой казацкой Половице». Он пытался отыскать глазами сенник и старенькую хату Остапа Мандрики, который дал когда-то прибежище двум обиженным чабанам, а видел лишь черепичный завод, казармы для солдат, островерхие деревянные навесы, где хранили известь. Несколько в сторонке стоял каменный острог для колодников с караульными на углу. Под самым берегом темнели вмерзшие в тонкий лед плоты сплавного леса. Возле них суетились люди. Они зацепляли бревна железными крюками и, с треском ломая лед, вытаскивали на берег. Полуденное солнце освещало все пространство будущего города, строившегося вдоль Днепра. И Андрей, обдумывая виденное и пережитое когда-то и теперь, впервые почувствовал интерес к переменам, происходившим в