Последний день - Михаил Иосифович Нуайме

разуму они казались каким-то кошмаром, ночным наваждением. Как только они снова оказывались в моем мозгу, я воображал себя изможденным путником в пустыне, сквозь марево и миражи добравшимся до богатого оазиса. Вот, например, этот холм – как мне его позабыть? Вернее, как мне вернуться к нему и поселиться у его подножия на целую вечность? Минуты, прерванные появлением охотника, показались мне этой самой светлой вечностью. В той траве, в тех цветах и красках надо мной не было властно пространство, мимо меня с плохо скрываемой завистью проходило время. Я сам был пространством и временем – широким, глубоким, далеким и легким. У меня не было веса, формы, цвета, мысли, имени; Муса ал-ʻАскари исчез, как исчезли и все его связи с землей, его толстые канаты ответственности и обязанностей. Всего этого не существовало, но зато существовало подлинное, никем не замаранное чувство простора. Во мне оказалось достаточно места для вселенной, и во вселенной нашлось достаточно места для меня. Мы не теснили друг друга, но дополняли, – не слитно и не раздельно. У нас не было начала или конца, нашему совершенству не досаждали границы и пределы.

Разумеется, вновь и вновь переживая минуты, проведенные на мягкой траве небольшого зеленого холма, я держал в углу своей угрюмой памяти нечто, названное подавляющим большинством обитателей Земли «истинной жизнью» или «реальностью». Это нечто не терпит никаких «но»: среди нас существовали и останутся навсегда несправедливость и обидчики, голодные и сытые, скупердяи и расточители, верующие и отступники, подвижники и преступники, смерчи и вулканы, землетрясения и потопы, эпидемии и голодоморы, войны и восстания. В конце концов, среди нас останется сама смерть, от которой ни одно живое существо не в силах – и даже не вправе – спрятаться или убежать… Все эти противоречия, не терпящие, как я уже сказал, «но», на несколько минут отступили и оставили меня наедине с неделимым, спокойным и величавым полотном природы. Страсти не волновали мою кровь, темнота не донимала мою мысль, моим мясом и костями не живились страхи и заботы.

Эти минуты неописуемого блаженства довольно быстро убежали, успев, однако, преподать ценнейший в моей жизни урок. Во мне как будто открыли оконный проем, о существовании которого я прежде не догадывался, и через него стало видно все – и единство всего со всем, и смешные фанерные ловушки, расставленные моим невежеством между мною и вселенной. Все так красиво, так отчетливо предстало перед моими глазами, что снега, окружавшие, «камешек» моего неверного естества, исчезли. Растаяли. В один миг.

Тем не менее этот проем снова запечатан, но не потому, что его больше нет, а лишь потому, что я самостоятельно должен открыть его снова. Я, наконец, отыскал «меру» жизни, чем-то напоминающую клад ʼАбу Фархата. Сколько людей проходили мимо полой скалы, сколько хозяев и их работников вдоль и поперек перепахивали эту землю, не обращая внимания на грубо высеченный тайник! И даже я – ее новый, пока что последний владелец – не представлял, что найдет садовник, разобрав нелепую груду булыжников. Но он нашел, он увидел гору золотых динариев, попытался скрыть свою радость и снова спрятал клад на прежнем месте. Все же вряд ли он с ним хотя бы на минуту расстался. ʼАбу Фархат отныне доподлинно знает: его сокровище лежит неподалеку, и он в любой момент имеет полное право им воспользоваться.

Я же обнаружил в себе клад, до которого далеко сокровищам, что припрятаны в том гроте. Я нашел его, разбирая бездарное нагромождение полотен человеческих мер и весов, и снова припрятал, но знаю о его местонахождении. Мне достаточно щелкнуть пальцами, чтобы вернуться и с легкостью скинуть все покровы, скрывающие мое сокровище от чужих глаз.

Нет, эти волшебные минуты, проведенные у зеленого холма, что угодно, только не бессмыслица и не пустая трата времени. Теперь Муса ал-ʻАскари – не тот Муса ал-ʻАскари, что проснулся, напуганный голосом и пресловутым «Последним днем»…

Час двадцатый

Все дома деревни сияют электрическим светом, за исключением моих окон: ни одного луча, ни одного блика в их щербатых проемах. Что случилось? Почему мне так нехорошо? Почему сердце бешено стучит и в моих ушах стоит неприятный звон? Возможно, Хишам уже заснул, но ʼУмм Зайдан-то явно не может лечь спать, пока я не переступлю порог дома и не поужинаю. Конечно, она уже приготовила ужин и, должно быть, напугана моим долгим отсутствием. Может, она устала ждать и решила скоротать время у соседей? Или, ведомая своим глупым великодушием, снова пошла к горюющей жене деревенского головы? Может быть. Скорее всего, так и есть…

Так я думал, заходя в дом и щелкая электрическим выключателем. Свет лампы напомнил мне об окровавленной белой рубашке, и я второпях поднялся к себе, чтобы переодеться прежде, чем меня кто-нибудь заметит. Затем я медленно подошел к комнате Хишама и беззвучно приоткрыл дверь. Его постель оставалась нетронутой. Мне это показалось странным. Где он? Наверное, заснул в кабинете в моем мягком кресле?.. Но в кабинете его тоже не оказалось. Я несколько раз обошел пустой дом. Голова потихоньку наполнялась черными мыслями, тело пробивала дрожь – и ни голова, ни тело не хотели подчиняться успокаивающему голосу разума… Никого не было дома, все комнаты погрузились в безмолвие. Оставалось только зайти на кухню.

Что же я обнаружил на кухне? Легкий беспорядок и растрепанную неподвижную ʼУмм Зайдан, легко постукивавшую пальцами по коленям. К моему удивлению, старуха не обратила внимания ни на меня, ни на топот моих каблуков. К моему ужасу, она никак не откликнулась и на трижды произнесенное свое имя. Она неподвижно сидела у стола, не удостоив меня и пустого слова приветствия.

Господи! Что происходит в этом доме? Я сплю или брежу? Что случилось с этой благодушной старухой? Неужели ее настолько глубоко проняло горе деревенского головы и его жены? Или же в мое отсутствие до нее дошла весть о смерти ее сына Зайдана? Как мне заставить ее говорить?

Я подошел к женщине, схватил за плечи и легко потряс.

– ʼУмм Зайдан!

Не получив ответа, я уже как следует встряхнул ее и во весь голос заорал:

– ʼУмм Зайдан!!!

Как безмолвная тряпичная кукла ʼУмм Зайдан кивала головой в такт моим движениям, но не издала ни звука, а ее пальцы по-прежнему бегали по коленям, словно искали что-то невидимо-мелкое. В остальном же она была похожа на неподвижную гипсовую или восковую фигуру.

Страшное зрелище! Мысли снова бросились от меня наутек. Что делать: вызвать