Избранное - Леонид Караханович Гурунц

справить-какой-нибудь праздник.

Из всех церковных праздников больше всего полюбился нам «Цахкавард» — вербное воскресенье. В этот день, по обычаю, дети должны была являться на молебен с трещотками и в промежутках между тоскливым пением хора обрушиваться на молящихся оглушительной трескотней.

Звуки трещоток сотрясали сумрачные своды церкви, спугивая голубей, ютившихся под куполом.

На кафедре молельни в раззолоченном своем парчовом стихаре пел священник. В розетках потрескивали длинные лампады, толстые оплывающие свечи. Женщины отбивали поклоны, целуя пол. А со стены, поверх амвона, смотрела на нас святая Мария с младенцем на руках…

В эту минуту мы были самыми набожными людьми, а священник в наших глазах — помазанник бога.

Но божий помазанник не переносил нашего балагана, запирался от нас, за что мы жестоко мстили ему. Всю ночь мы кружились у попова дома, били по воротам, бросали камни на железную крышу, поднимая невообразимый грохот: барабанили в донышко ведра у самого окна, выли и мяукали на разные лады, но священник не подавал признаков жизни. Только к рассвету в створке ворот просовывалась его острая бородка, и тотчас же на наши головы сыпались трехэтажные благословения, совсем не из Священного писания.

*

На воротах дома священника висела железная колотушка. Мы постучали и спрятались за угол, держа наготове камни. Аво и Сурик остались у ворот.

Загремел засов. Между створками ворот показалась знакомая косматая голова.

— Кого еще принесло не вовремя? — спросила голова.

— Адер [49], — сказали Аво и Сурик в один голос, — отдайте нам царя. Он ведь вам больше не нужен.

— Как не нужен? — от удивления батюшка чуть не весь вывалился наружу. Должно быть нализавшись накануне, он всю революцию проспал.

— Да, батюшка, — уточнил Сурик. — Пока вы спали, вашему царю по шапке дали, а заодно и всем толстосумам.

Священник обалдело смотрел то на нас, то на депутацию.

— А вы меня, голоштанная команда, часом не дурачите?

— Провалиться нам на месте, если мы неправду говорим.

Аво и Сурик честно перекрестились. Сурен даже ввернул заветное: «Не видеть мне матери-отца».

— Так я и поверил вам, вашей клятве, голытьба несчастная, — упирался священник. Но потом смягчился, что-то мучительно соображая. Казалось, только что до него дошел смысл слов о царе, которому дали по шапке.

— А вам зачем он? Вы что, молиться за упокой души собираетесь? Как будто рановато, — неуверенно защищался священник.

— Отдайте, адер, — взмолилась депутация, — он нам до зарезу нужен.

— Кхе, кхе, — все еще подозрительно разглядывая нас, откашлялся священник. Потом сказал: — Ну что ж! Раз до зарезу, возьмите. А мне он что корове подкова.

Священник скрылся за воротами и через несколько минут снова появился, спокойный, умиротворенный, в своем старом, потертом балахоне, бренча связкой ключей.

По дороге он сказал:

— Покойный батюшка его, царь Александр Третий, тоже без царька в голове был, но тот хоть сам управлял, а этот, видимо, совсем дурак. За него какой-то Гришка Распутин вершил дела! Низложили? Ну и ладно! Туда ему и дорога!

Слушая разглагольствования священника, мы потихоньку выбрасывали камни из карманов.

*

Сурен нарушил условия казни — все-таки выколол на портрете глаза. Васак притащил ведро дегтя. Царю смазали клейкой жидкостью лицо и бороду, потом всего вываляли в пуху. Косматого, ослепленного царя водрузили на осла, привязав к седлу бечевками, как воришку. Раздались свист, улюлюканье.

Орава двинулась по деревне.

Аво, как всегда, замыкал шествие.

Из домов выбегали встревоженные люди. Увидев нас, женщины крестились, мужчины ругались. Дети кричали с заборов:

— Царя бьют, царя бьют!

Аво неистовствовал:

— А ну, покажи, Николай, как в пятом году из пушки в рабочих стрелял, как мужиков вешал? — И, поминутно поворачиваясь, со всего размаха закатывал царю затрещину.

Какая-то древняя старуха, охваченная общим порывом, запустила в царя коровьим пометом, потом долго и испуганно крестилась.

За нами топали мальчишки помладше. Они тоже кричали, галдели, свистели, заложив два пальца в рот.

Когда мы дошли до середины села, раздался звонок в школе. К нам подошел священник:

— А учиться кто будет? Старик-то давно ждет вас!

Мы переглянулись: серьезно говорит попик или только издевается?

Через минуту, с книгами под мышкой несясь в школу, я увидел толпу маленьких ребятишек, погонявших по селу осла с покосившимся портретом царя. Впереди шел юркий, неказистый малыш и, шепелявя, выкрикивал, подражая Аво:

— А ну, покажи, Николай, как в рабочих из пушки стрелял…

Это был младший брат Сурена.

В этот день мы не занимались. Парон Михаил встретил нас горячей речью, поздравил со светлым праздником и, кончив говорить, тотчас же распустил по домам.

В этот вечер мы долго не могли заснуть, не давали покоя деду:

— А земля будет нашей, дед?

— Да, земля будет нашей. Спите!

— А леса, а горы, а реки?

— Все, все будет наше. Спите!

Мы натянули одеяла на голову, притворно захрапели, но долго не могли уснуть. Дед тоже не спал, все ворочался и скрипел тахтой.

— Дед, а дед, спишь?

— Чего еще? — заворчал он.

По голосу мы почувствовали, что его самого подмывало выложить свои мысли, и заговорили смелее:

— И сады Вартазара будут нашими, дед? И можно будет рвать виноград, сколько хотим?

— Как же, как же. — Дед сел на своей тахте. — Держите карман шире, так я и дам вам, разбойникам, лазить в сады! Это тебе не богатеев виноград, чтобы можно было воровать! У себя не крадут, голова! А есть — пожалуйста, сколько влезет. Не жалко, только не вздумайте без спроса. Уши нарву. — И в темноте он погрозил пальцем.

— А когда все будет наше? — не унимались мы и, в свою очередь, тоже сели на постели.

— Когда всех богачей перебьют, — дед вздохнул и снова улегся.

— А когда всех богачей перебьют?

— Когда, когда! — проворчал дед и повернулся к стене, давая этим понять, что разговор окончен.

Но не прошло и пяти минут, как Аво снова нарушил тишину:

— Дед, всех перебьют, никого не побоятся?

— Никого, — отвечал дед.

— И Вартазара не побоятся?

— Вот пристали! Говорю: никого!

— Угу, — промычал Аво, засыпая.

Чуть свет с переметной сумой за плечами прибежал Боюк-киши.

— Ну как, уста Оан, не говорил я, что поднялся народ и не сегодня-завтра начнем повсюду громить беков, разную нечисть, делить их земли?

На радостях он обнял деда.

— Говорил, говорил, — бормотал дед, плача радостными слезами. — Вот и оправдались слова Мешади!

В тот же день, не дождавшись полдника, мы побежали на пригорок. Теперь есть чем поделиться с друзьями из Узунлара.

III

Деревня гудела. На кровлях кучами собирались мужчины. Они говорили о земле. Женщины с кувшинами на плечах уходили на родник за водой