Близнецы Фаренгейт - Мишель Фейбер

Он стучал и стучал по клавишам, чувствуя себя распаленным, раздувшимся, раздраженным и голодным. На экране появилось входное меню «Беглянки», с его киношным кадром. Лена стояла, не двигаясь, совсем одна на восточноевропейского стиля улице — с соборами и памятниками, силуэты которых рисовались в загаженном небе. Славянское лицо ее хранило бесстрастие. Сейчас все одежды были на ней: длинный красный, посверкивающий полихлорвинилом дождевик, черный свитер с высоким воротом, сапоги до колен. На родину Лены пришла зима.

ГОТОВЫ К ИГРЕ УРОВНЯ 2?

Он закрыл глаза, помассировал веки. На дисплее его сознания летела через пространство крошечная мышь, набирая в падении скорость. Блям! Брызги мышиных мозгов на бетоне. Звездообразная лужица крови, расплывающаяся вокруг шерстистого тельца. А чего ты еще ожидал, мудила?

Он щелкнул по ярлыку начала игры. Попытался представить себе землю под окном Джи, под собственным окном. Есть там какая-нибудь трава или нет, вспомнить ему не удалось. На экране ПК что-то замельтешило, предупреждая его об опасности. Лену переехал танк. Одежда на ней была пока что цела, только на плаще обозначились очень реалистичные следы гусениц. Состояние ее здоровья было, судя по цифровому счетчику, нулевым.

Манни, охваченный отвращением, щелкнул по кнопке выхода из игры, встал. Прошел на кухню, порылся в шкафчике, отыскивая фонарик. Удивительно, но среди кучи ненужного хлама — мешочков для пылесоса, свечек, запасных деталей сантехники, — действительно обнаружился фонарик да еще и заправленный батарейками. Промысел Божий, рациональному истолкованию не подлежащий.

Он напялил ботинки, ветровку, зажал в ладони, точно оружие, фонарь и вышел в ночь.

Джи говорила правду. Землю вокруг дома, под его окном и под ее, покрывала трава. Недавно подстриженная (Бог знает кем), но все же мягкая, пружинистая, пахнущая в темноте влажной зеленью. Пышный живой ковер, природный матрасик для мыши. Что ж, можно возвращаться.

Однако вернуться он не мог. Зайдя так далеко, он не хотел возвращаться, пока не обретет полной уверенности. Упавшее тельце — не листок, порхающий по земле, это мясо и кости. А Манни, выбрасывая мышь, ощутил ее вес.

Он сощурился, вглядываясь в холодную мглу. Кроме узкого луча фонарика, никакого света в ней не было. Жильцы первого этажа спали, Джи тоже, если верить ее темным окнам. Окно Манни выглядело прямоугольником тусклого света посреди монументальной постройки тьмы. Отсюда, снизу, он различал лампочку в кухне, потолочный карниз — и все. Дом по другую сторону скверика почти полностью терялся во мраке, свет горел только в двух его окнах: в правом нижнем углу, придавая дому сходство с гигантским стендом переведенного в резервный режим электронного блока. Манни направил на него луч, так, словно фонарик был пультом дистанционного управления. Луч до дома не достал. Он и до оградки-то не достал, — той, которая по воспоминаниям Манни отделяла этот скверик от следующего.

Ему предстояло осмотреть поверхность площадью примерно в двадцать квадратных футов. Рассуждая логически, если мышь погибла, она должна лежать прямо под окном, из которого ее выбросили. Если она покалечилась до смерти, то могла протащить свое разбитое тельце на несколько шагов, а потом помереть в агонии. А если с ней все в порядке, то он ее просто не найдет. Манни наставил фонарь на траву, но увидел лишь малый кружок ее, не кинематографический разлив света, который ему воображался. Батарейки оказались совсем не такими свежими, как он полагал. Луч, поначалу белый, уже успел пожелтеть. Придется методично прочесывать выбранную поверхность — в порядке строго геометрическом, по не перекрывающимся квадратам.

После пары минут бессмысленного блуждания света туда и сюда, батарейки сели почти полностью. Манни щурился, таращил глаза, стараясь заставить их работать лучше, чем им положено от природы. Надо было начать с центра прямоугольника, не с краев. Духу, чтобы проверить, нельзя ли призвать на помощь Джи, ему не хватало. И свитер следовало надеть потеплее. И вообще, сидел бы он лучше дома.

Манни немного прошелся, спотыкаясь, во тьме и едва не наступил на что-то маленькое, серенькое. На мышь. Он опустился рядом с ней на колени и ткань его тренировочных брюк мгновенно намокла.

— Господи, — пробормотал он. Луч фонарика освещал мышь вполне прилично — кружок скудного света и крошечная грызунья совпадали по размерам почти идеально. Зверушка была жива, беды никакой явно не знала, а просто сидела в траве.

— Что ты тут делаешь, дура бестолковая? — прошептал Манни.

Мышь, пожевывая пустоту, подняла на него взгляд. Интересно, подумал Манни, может, какой-то процент мышей рождается лишенным рефлекса панического бегства, или у этого частного представителя их племени просто-напросто шариков в голове не хватает?

— Ну давай, вали отсюда, бестолочь, — пробормотал он, ткнув в мышку фонариком, изобразив нападение. Мышь поворотилась, переставляя по одной лапке за раз, и потопала в темноту. Манни провожал лучом ее хвост, следя за продвижением зверька. Через несколько секунд он потерял мышь из виду — все, что у него осталось, это несколько ватт в батарейках, клочок сырой травы и невидимый мир вокруг.

Он выключил фонарик. Все почернело. Манни дрожал. Он ослеп. Потом, оттенок за оттенком, начали проступать краски.

Когда Дугги вернулся домой, она торчала там, по обыкновению. И, по обыкновению, сидела на софе, ничего по дому не сделав. В телевизор, по обыкновению, пялилась. Вот правда… Правда, пялиться ей было не во что, поскольку телевизор отсутствовал.

— Ну, и где телик? — спросил он.

— Пропал, — ответила она.

— Как это «пропал»?

— Сперли.

— Сперли? Это что еще, на хер, за шуточки?

Спереть его никак не могли. Это она что-то с ним сделала — продала, сломала, потеряла, отдала взаймы — или навсегда — гребанному Красному Кресту.

— Я пошла в магазин, — сказала она. — Вернулась, а тут все украли.

— Все? Чего все? — Господи-Исусе, хоть бы раз она толком сказала то, что ему нужно знать прямо сразу.

— Всю электронику, а ты что думал? — вздохнула она. — Телевизор. Дивидишник. Сидишник. Э-э… радио.

Она снова вздохнула, этак, с дрожью:

— Вот это и есть «все».

Дура взглянула ему прямо в глаза, и Дугги понял, что она совсем недавно плакала.

— А дверь за собой запереть ты не подумала, манда тупая?

— Дверь я заперла, — ответила она, часто моргая, глядя на свои ногти.

— Тогда как они сюда влезли? Квартира же на гребанной охране стоит, так?

— Значит, у них ключи были. Которые ты потерял на прошлой неделе. Когда напился и тебя приволокли из паба.

Произнесла она это тоном подчеркнуто обвинительным, научилась уже, а вот помалкивать в тряпочку не научилась. Слова ее подействовали на Дугги, как ложка шпината на морячка Попая[12], — ярость его взбухла, точно мышцы у этого типчика.