Орест и сын - Елена Семеновна Чижова

двери и забарабанила кулаком. Рыжий платок исчез.

— Медсестра, — сказала, не слыша своего голоса.

Тощий пригладил челку и отступил.

— Сюда, — подождав, пока она снимет пальто, он оставил ее у занавеса. Инна взялась за край.

Занавес дернулся и приподнялся. Перед Инной стояла высокая худая старуха. Другой рукой она держалась за стену:

— А Верочка где же? Часом не заболела? — старушечьи глаза смотрели равнодушно.

— Уехала. За город, — Инна говорила, как по писаному, — послали меня.

Старуха слушала, клоня голову набок, будто не верила ни единому слову:

— И когда ж вернется?

— Завтра, — Инна ответила уверенно. — Она на один день.

— Ладно… Принеси мне умыться. Таз в ванной.

Завершив туалет, старуха провела пальцами по волосам:

— Ты завтракала?

Инна моргнула, пытаясь понять: при чем здесь завтрак? Нормальные люди уже обедают, а то и ужинают.

На столе лежала очищенная картофелина и клочки кожуры. Над миской вился картофельный пар. В животе заурчало. Старуха смотрела внимательно.

— Сядь. Бери картошку.

Инна села и взяла теплый клубень. Надкусив картофелину, проглотила. «Днем спит, вечером завтракает… Время перепутала».

— Ты Брежнева вчера видела? — старуха отвела взгляд от безмолвно светящегося экрана и перешла на шепот. — Последнее время он сдал. Наверное, плохо питается.

— Брежнев?! — Инна жевала картофелину.

Самое смешное, старуха угадала: сегодня она и вправду не завтракала. И денег тоже не дали — с вечера не попросила, сидела у себя в комнате. Думала: выйду, опять заведут свое…

— В его годы надо питаться особенно внимательно. Он еще не стар, но даже в его возрасте нельзя злоупотреблять мясом, — старуха говорила абсолютно серьезно. — Желудку полезна исключительно растительная пища. Тебе я настоятельно советую это запомнить — иначе родишь людоеда.

Инна огляделась тоскливо:

— Может, вам постирать или погладить? Я ванну могу вымыть…

— Без тебя вымоют, — сказала, как отрезала. — Много их тут: и мыть, и стирать.

— Алико Ивановна, здравствуйте! К вам можно?

Инна вздрогнула. Глаза метнулись и остановились.

— Подождите, голубчик, — старуха глядела на нее. — Я не вполне готова к визитам. Загляните минут через пять.

Инна съежилась на стуле.

— Не беспокойтесь, Алико Ивановна, — Орест Георгиевич откликнутся. — Конечно, я подожду.

— Поди в кухню. Сиди, пока не позову.

Инна выскользнула. В кухне она затаилась у самой двери.

— Входите, входите, прошу вас! Прошлый раз вы исчезли так внезапно. Я не успела…

— Нет, нет, благодарю вас. Я знаю, как умерла моя жена, — про себя Орест Георгиевич отметил: сегодня он говорит спокойно. — Я, собственно, к вашему внуку, принес кой-какие бумаги… А к вам только поздороваться.

— Ах, вот как, — старуха ответила обиженным тоном. — Тогда прощайте. Сегодня я чувствую себя слабой. Боюсь, мне не до гостей.

Шаги удалялись. «Умерла. Старуха знает подробности… Надо выспросить. Пригодится для разговоров с Ксанкой…»

— Судя по всему, с моим гостем ты знакома? — старушечьи глаза вспыхивали любопытством.

— Да, это — правда, — из-за пояса Инна вынула фотографии и разгладила уголки. Она заговорила тихо и осторожно, словно готовясь захлопнуть птицу, попавшую в силок. — Вы сказали… что знаете, как умерла его жена. Хотели рассказать ему, — Инна гладила пергаментную руку, — пожалуйста, расскажите мне.

Под Инниными пальцами старушечья рука вздрагивала.

— Дело в том, — Иннины пальцы крепли, — что я — ее дочь. Вот, посмотрите, — она выложила на стол фотографии. — Можете сравнить. Так получилось, меня отдали чужим, но теперь я выросла и хочу знать правду.

— Ты, — старуха рассматривала, поднеся к самым глазам, — ее дочь? — С оборотной стороны та фотокарточка была желтее. — Значит, ты выросла в приюте? — старуха покосилась неприязненно.

— Нет-нет, — Инна заторопилась, — меня удочерили.

Старуха пожевала губами:

— Я всё помню… Конечно, она родила девочку. На мою память можно положиться. Это было при мне. А потом явились они: двое, в приемное отделение. Тебе повезло. Таких, как ты, сдавали в приют. — На экране плыли ряды кресел. Люди в черных костюмах аплодировали беззвучно. — Гляди, — старуха указывала величественно, — вообразили, будто похожи на судей. Нарядились. Собрались нас судить.

— Это неправда! Нет! — Инна отдернула руку. Проклятая старуха оказалась хитрее, хитрее в тысячу раз. Она хитрила, слушая, и, выслушав, наврала. — Вы ничего не помните! Та женщина родила сына, вы слышите, сына!

— Я помню. Ты — ее дочь! — старуха не собиралась отказываться от своих слов. — Они думали, это не откроется, — она тыкала пальцем в экран. — Они думали, все выросли в приютах, думали — свидетелей нет. Я — свидетель. Наши дети выросли и пришли за вами — вам не уползти, не скрыться, не стать другими… другими рождаемся мы, — старушечьи плечи упали.

Рванув занавес, так что брызнули голубые искры, Инна выбежала прочь. Сорвала с вешалки пальто и выскочила на лестницу. Какая-то страшная, невообразимая мысль гнала вниз.

Перебежав через дорогу, плюхнулась на бульварную скамейку. «Врет! Врет!.. Дура сумасшедшая!»

Дворницкая будка, похожая на собачью конуру, облилась светом. Зеленые стенки падали как карточный домик. Безобразная, невообразимая ложь подкатывала к горлу — душила картофельной судорогой. Зажимая горло руками, Инна перегнулась за скамейку. В желудке екнуло и полилось наружу.

Она обтерла