История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Бумажка с телефонным номером по-прежнему лежит на столе, и что может быть проще, чем набрать шесть цифр – и в скольких-то километрах отсюда раздастся голос, и нам не важно – Марии-Сары или ее мужа, но следует учитывать разницу меж тем временем и этим, чтобы поговорить, как и для того, чтобы убить, надо приблизиться вплотную друг к другу, как и поступили Могейме и Оуроана, которая не по своей воле попала сюда из Галисии, была она любовницей одного крестоносца, которого уж нет больше на свете, а теперь, пропитания ради, стирает одежду дворянам, а он после взятия Сантарена приехал стяжать себе еще бо́льшую славу под могучими стенами Лиссабона. Пять цифр набрал Раймундо Силва, остается всего одна, но он не может решиться, притворяется перед самим собой, что смакует предвкушение удовольствия, предчувствие холодка страха, говорит себе, что может по собственному желанию одним движением пальца завершить серию, однако не хочет и, пробормотав: Не могу, кладет на рычаг трубку, словно избавившись от страшной тяжести, грозившей его раздавить. Встает и, подумав: Пить хочется, идет на кухню. Наполняет стакан из-под крана, медленно пьет, наслаждаясь прохладой, какое простое это наслаждение, быть может, самое простое из всех – выпить стакан воды, когда мучит жажда, а покуда пьет, воображает ручей-приток и мулов, которые погружают губы в студеный поток, люди подбадривают их свистом, и в самом деле, не много есть под солнцем по-настоящему нового, сам царь Соломон не смог выдумать что-нибудь, и как же прав он был. Раймундо Силва поставил стакан, повернулся и увидел на кухонном столе записку – обычную, ненужную объяснительную записку от прислуги: Я ушла, все прибрала, однако нет, на этот раз все не так, о том, что справила свои обязанности, ни слова, а вместо этого: Вам звонила какая-то дама, просила перезвонить вот по этому номеру, и Раймундо Силве не надо бежать в кабинет, чтобы сверить этот номер с тем, который записан на мятом листке, с тем самым номером, который стоило таких трудов достать. Или не потерять.

Причина того, почему Раймундо Силва сумел не позвонить Марии-Саре, была столь же проста, сколь и запутанна, и это немедленно начинает выглядеть словесным оборотом, не гарантирующим точности, благо эти определения плохо применимы к здравомыслию, с которым указанная причина должна как-то согласовываться. В точности как в детективах, главным был фактор времени, иными словами – звонок Марии-Сары был произведен в отсутствие Раймундо Силвы, в неустановленный час, и с таким же успехом мог случиться и через минуту после его ухода, и за минуту до того, как удалилась прислуга, а равным образом – в любое другое время. В первом случае Раймундо Силва узнал о нем спустя четыре с лишним часа, во втором – больше трех. По трезвом размышлении это значит, что у Марии-Сары, ожидавшей звонка ответного, было время подумать, что Раймундо Силва вернулся домой слишком поздно, когда уже неприлично звонить домой кому-либо, а тем более – больной. Тем более что – замечание ограничительного, но не иронического свойства – больна она, оказывается, не столь тяжко, чтобы собственной своей рукой и голосом не позвонить в тот дом рядом с замком, где Раймундо Силва ищет и не находит ответа на неизбежный вопрос: Зачем я ей понадобился. Остаток дня и весь вечер, прежде чем лечь спать, провел он, раскладывая бесчисленное количество вариантов, поднимаясь от самого простого к сложному, спускаясь от общего к частному, представляя, к примеру, что ей надо было что-то у него выяснить, что само по себе выглядит в данных обстоятельствах полным абсурдом, или еще большую нелепость – что она захотела объясниться ему в любви, да-да, так вот, прямо по телефону, ибо не смогла больше противиться сладостному искушению. Досада на самого себя, допустившего столь безумную гипотезу, достигла такого накала, что в злобе он схватил белую розу, в самом деле увядшую от одиночества, и выбросил ее в мусорное ведро, с силой захлопнув после этого крышку и проговорив в качестве окончательного приговора: Я идиот, причем в полный голос, но не объяснив, потому ли, что запустил свои мысли так далеко, или потому, что так расправился с безобидным цветком, который пышно цвел несколько дней и вполне заслуживал, чтобы ему дали вянуть, нежно и кротко теряя влагу, еще сохраняя аромат и последнюю тайную белизну в самой глубине своей сокровенной сердцевины. Тут еще надо добавить, что, улегшись спать, потому что была уже глубокая ночь, и поворочавшись без сна, Раймундо Силва в конце концов поднялся и пошел на кухню, вытащил мусорное ведро, а из него – опороченную розу, осторожно почистил ее и вымыл под струей воды, стараясь не повредить хрупкие лепестки, после чего опять поставил в вазу, подперев поникший венчик стопкой книг, причем сверху, по интересному совпадению, оказалась История Осады Лиссабона, экземпляр, не пущенный в продажу. Прежде чем уснуть, Раймундо Силва еще успел подумать: Завтра позвоню, что для него, человека нерешительного, было равносильно категорическому обещанию, как если бы кто-то непреклонный принял окончательное решение, другое дело, что не все возможно сделать сегодня, но ведь достаточно и твердого намерения не откладывать выполнения на послезавтра.

Наутро Раймундо Силва проснулся с очень ясным планом того, как расположить на равнине войска для приступа, и включил в диспозицию кое-какие тактические уловки собственного изготовления. А глубокий крепкий сон, снабженный еще кое-каким дополнительным сновидением, вмиг развеял томившие его сомнения, столь естественные для человека, не знакомого с опасностями и случайностями военного дела, да еще и облеченного немалыми командными полномочиями. Вполне очевидно было, что уже нельзя воспользоваться так называемым эффектом внезапности, от которого противник, что называется, ни тпру ни ну, и особенно близко это касается осажденных – они понимают, что, узнав об этом не заранее, а потом, узнают слишком поздно. По всему этому щеголянию своей мощью, по мельтешению парламентеров, по обходным маневрам мавры превосходно знают, что их ждет, и лучшее доказательство этому – ощетиненные копьями башни, заполненные воинами стены. Раймундо Силва находится в интересном положении шахматиста, который взялся играть с самим собой и знает наперед исход партии, однако же старается играть так, словно это ему неведомо, и, более того, не подыгрывать ни одной из противоборствующих сторон – ни белым, ни черным, то есть в данном случае соответственно цвету – ни христианам, ни маврам. Уже ведь вполне открыто была продемонстрирована уважительная симпатия и, можно даже сказать, теплое чувство в обрисовке неверных, особенно муэдзина, не говоря уж о несомненном уважении, проявленном к представителю мавра на переговорах, – какой благородный был взят тон – особенно заметный по сравнению с неприязненно-нетерпеливой насмешливостью, которая возникает неизменно всякий раз, как речь заходит о христианах. Из этого, впрочем, никоим образом не следует, будто Раймундо Силва склоняется на сторону мавров, нет, это, наоборот, понимать следует как спонтанный порыв милосердия, потому что корректор, как бы ни пытался, не сумел бы забыть, что мавров разобьют, и главным образом потому, что его как христианина, пусть и невоцерковленного, возмущают лицемерие, зависть, клевета, которым в лагере португальцев дан карт-бланш. И вот игра начата, пока ходят лишь пешками да изредка – конями, а по мнению Раймундо Силвы, следует предпринять одновременный штурм всех пяти ворот Лиссабона, благо пять – все же меньше, чем семь, как в Фивах, с целью узнать силы осажденных, и если, на наше счастье, какие-нибудь из них будет защищать нестойкий и малодушный отряд, победа нас ждет скорая и с небольшими потерями невинных людей с обеих сторон.