Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин

на меня рычат. Не стать ли впрямь немецким поэтом? Я пробовал по-швабски писать, и Каролина меня одобрила.

СОФЬЯ. Вот только о ней мне не говори. Не выношу эту старую куклу.

ТОЛСТОЙ. Помилуй, за что же? Когда бы не Павлова, кто знал бы нынче меня в Германии? Вся слава от ее переводов. Она мне самый преданный друг.

СОФЬЯ. Да отчего ж ей не быть тебе преданной? Ты доставляешь ей верный доход, ввел ее в тамошний высший свет – можно представить, как это тешит тщеславие вечной провинциалки! Еще и у великой княжны хлопочешь об ее пенсионе – так отчего же ей не стелиться пред столь добросердечным мужчиной, к тому же благородной наружности.

ТОЛСТОЙ. Софа, ну будь же великодушна! Она отдает мне силы и время в ущерб своим собственным стихам. Ты не можешь отрицать ее дара.

СОФЬЯ. Боже милостивый, какая жертва! По мне, нет хуже женщин-писательниц. Этакая мадам Жанлис. Та, помнится, поначалу была наложницей Филиппа Бурбона и, заморочив несчастного герцога, заставила проповедовать равенство, чем довела его до гильотины. Зато сама осталась живехонька и потчевала потом до дряхлости нравоучительной микстурой. Вот так же и твоя обожательница – сперва терзала беднягу Павлова, жаловалась на него губернатору, а после, получивши развод, стала служительницею муз.

ТОЛСТОЙ. Право, не нам порицать разводы.

СОФЬЯ. Но я ведь не засадила все-таки Льва Федоровича в долговую яму.

ТОЛСТОЙ. Там постаралась ее родня. Зачем нам входить в дела супругов…

СОФЬЯ. Однако ж она себе позволяет вступить в запретный для каждого круг наших семейных отношений! Так наша жизнь в Красном Рогу, изволите видеть, нам – пробный камень! Пробирштайн! Но какая же наглость. Так, значит, после семнадцати лет нам нужно оказаться вдвоем, чтобы понять, нужны ль мы друг другу, понять, хорошо ли нам вместе быть?!

ТОЛСТОЙ. Послушай, ты все тут переиначила. Она всегда тобой восхищалась. Сказала, что женщина вроде тебя рождается в столетие раз.

СОФЬЯ. Еще одна глупость…

ТОЛСТОЙ. Нет, это правда. Я ехал к тебе и, едучи, думал: какое счастье быть снова рядом.

СОФЬЯ. Непостижимый ты человек, я худо вижу, читать мне трудно, спина моя ноет все нестерпимей, я разрушаюсь, я старею, а ты говоришь со мною так, будто я молода и прельстительна. Что я должна при этом чувствовать? Вспомнить, что ты склонен насмешничать?

ТОЛСТОЙ. Софа!..

СОФЬЯ. Не спеши возражать! Лучше уж шутки, чем экзальтация. Ты мне однажды писал про котенка, который попался тебе в Карлсбаде. Увидел его, а вспомнил меня. Какая тут связь? Я и котенок…

ТОЛСТОЙ. Он все не мог на ступеньку забраться, и я тогда помог ему влезть.

СОФЬЯ. Похоже, тебя занимают кошки. Ты пишешь о царственной семье и то же, что там коты в почете. И у великой княжны есть кот, и у Сергея, и даже у Павла – решительно у всех есть коты. Кошачья идиллия, очень трогательно.

ТОЛСТОЙ. Да я тебе все пишу – без изъятья.

СОФЬЯ. Вот и напрасно. Ты сам твердишь, что в драматическом искусстве первейшая заслуга художника – зачеркивать.

ТОЛСТОЙ. Это неоспоримо, но все-таки есть различье меж жизнью и драматическим искусством.

СОФЬЯ. Ты полагаешь? Из всех искусств жизнь – самое драматическое. Да и художник везде художник, даже в письме к своей жене. Со всех сторон только и слышно, как граф Толстой остер и блестящ, а мне остаются одни эклоги. Меж тем тебе совсем не пристали ни эта вельтшмерц, ни катценъяммер. Так много вокруг тебя старых дев – внемлют молитвенно, млеют, вздыхают. Это после на тебе отражается. Право, мужчине твоей комплекции как-то нейдет писать про котят…

ТОЛСТОЙ (подходит к ней, берет ее руку). Поедем в Рим… Нет города лучше. По Колизею гуляют козы. Рим полон коз. А как в нем пишется! Особенно в весеннюю пору. Я непременно кончу «Бориса».

СОФЬЯ. Ах, Господи, то кошки, то козы… Да и весна в придачу – все разом. Вот Пушкин любил не весну, а осень. Об чем ты задумался?

ТОЛСТОЙ. Сам не знаю. Ты вот – про Пушкина, я – про Тютчева. Помнишь ли, есть у него стихи… «И чем одно из них нежнее в борьбе неравной двух сердец…»

СОФЬЯ. Помню отлично и не люблю. Ни этих стихов, ни стихотворца. Всем от него одно лишь горе. Первую жену схоронил, вторую обидел немилосердно, а эту безумную Елену довел до смерти – куда как славно! Тоже и она хороша – предаться этому господину с его надменностью и напыщенностью. И он еще горд, что его сердце – в вечной кольчуге…

ТОЛСТОЙ. Ахти мне, графинюшка! Твое сердечко тоже в кольчужке.

СОФЬЯ. Нет, вовсе нет, я неласкова только. Правда твоя, это мой грех. Ты должен был выбрать себе другую.

ТОЛСТОЙ. О чем ты, Софа? Тут нету выбора. Я ведь тебе написал однажды: «Все, что не ты, так суетно и ложно, все, что не ты, – бесцветно и мертво». Прости, что вспомнил свои стихи.

СОФЬЯ. И ты готов это повторить?

ТОЛСТОЙ. Даже и в последний свой час.

Ночь в Дрездене

Июль 1870. Дрезден. Гостиница.

ТОЛСТОЙ (затворяя дверь). Данке шеен, аллес ин орднунг. Ну, снова раскрывай саквояж, да и раскладывай одежки. Ровно приехал к себе домой. Дрезден, впрочем, приятный город. Экая, Господи, пустота. Точно выжали из тебя весь твой воздух. Вот уж и впрямь: устать душой хуже, чем телом – двинуться трудно. Скучно в гостиницах засыпать… А просыпаться еще скучнее. Некто сказал, что скука – благо. Не горячись, мол, а прозябай. И не заметишь, как жизнь люта. А все же, сколько ни страшно жить, а доживать еще страшнее. Я бы хотел тебе написать, да ты мои письма бранишь – и за дело. Я уж старенький – в любви изъясняться. Но как мне быть – только в письмах и выговоришься… Странно! Бывало, едешь домой, думаешь – столько нужно сказать, только бы поскорее добраться, а свидимся и слова – к гортани… И что ни скажешь, все – невпопад. А все-таки не так уж я плох, все-таки трилогию кончил. «Федор» мой запрещен для театра, мне и «Бориса» не увидать – что ж, он хотя бы опубликован. Теперь тебе есть над чем позабавиться – вожу по всем городам журнал, не расстаюсь с ним четвертый месяц, все перечитываю тишком. Помнишь, ты мне сказала: «Ты – Федор, который завидует тайно Борису. Первого любишь, вторым любуешься, а скрытое восхищение силой есть