Самая красивая женщина в городе - Чарльз Буковски

Я взял ее стоймя, но мы кружили по всей комнате. Я все вгонял и вгонял его, и мы опрокидывали стулья, ломали торшеры. В какой-то момент я разлатал ее на кофейном столике, но почувствовал, как ножки под нами обоими трещат, и успел подхватить ее прежде, чем мы бы расплющили этот столик об пол.

- О, Андрэ!

Потом она вся затрепетала - раз, другой, точно на жертвенном алтаре. А я, зная, что она ослабела и бесчувственна, вообще не в себе, я просто всадил всю свою штуку в нее, точно крюк, придержал спокойно, эдак подвесил ее, словно какую-нибудь обезумевшую рыбину морскую, навеки насаженную на гарпун. За полвека я кое-каким трюкам научился. Она потеряла сознание. Затем я отклонился назад и таранил, таранил ее, таранил, голова у нее подскакивала, как у чокнутой марионетки, задница - тоже, и она кончила еще раз, вместе со мной, и когда мы оба кончили, я, черт побери, чуть сам не подох. Мы оба, черт побери, чуть не кинулись.

Для того, чтобы иметь кого-то встояк, их размеры должны определенным образом соотноситься с вашими. Помню, один раз я чуть не умер в детройтской гостинице.

Попробовал стоя - никак. В том смысле, что она оторвала обе ноги от пола и обхватила ими меня. А значит, я держал двух человек на двух ногах. Это плохо.

Мне хотелось все бросить. Я придерживал ее всю двумя вещами - руками у нее под жопой и собственным хуем.

А она все повторяла:

- Боже, какие у тебя мощные ноги! Боже, да у тебя прекрасные, сильные ноги!

А это правда. Остаток меня - по большей части говно, включая мозги и все остальное. Но к телу моему кто-то прицепил эти огромные и мощные ноги. Без пиздежа. Но тогда я чуть было в ящик не сыграл, на той поебке в детройтской гостинице, поскольку упор и движение хуем внутрь и наружу этой штуки требуют из такой позиции особого движения. Держишь вес двух тел. Все движение, следовательно, должно передаваться тебе на спину или хребет. А это - грубый и убийственный маневр. В конечном итоге, мы оба кончили, и я просто куда-то ее отбросил. Выкинул на фиг.

Эта же, у Андрэ, - она держала ноги на полу, что позволяло мне всякие финты подкручивать - вращать, вонзать, тормозить, разгоняться, плюс вариации.

И вот я, наконец, ее прикончил. Позиция у меня - хуже некуда: брюки и трусы стекли на лодыжки. И я Уэнди просто отпустил. Не знаю, куда, к чертям собачьим, она свалилась - да и плевать. Только я нагнулся подтянуть трусы и брюки, как парень, пацан этот, подскочил и воткнул свой средний палец правой руки прямо и жёстко мне в сраку. Я заорал, развернулся и заехал ему в челюсть. Он улетел.

Затям я поднял на место трусы и брюки и уселся в кресло; я пил вино и пиво, пылая от ярости, не произнося ни слова. Те, наконец, пришли в себя.

- Спокойной ночи, Андрэ, - сказал он.

- Спокойной ночи, Андрэ, - сказала она.

- Осторожнее, там ступеньки, - сказал я. - Они очень скользкие под дождем.

- Спасибо, Андрэ, - ответил он.

- Мы будем осторожнее, Андрэ, - ответила она.

- Любовь! - сказал я.

- Любовь! - в один голос ответили они.

Я закрыл дверь. Господи, как славно все-таки быть бессмертным французским поэтом!

Я зашел на кухню, отыскал хорошую бутылку французского вина, каких-то анчоусов и фаршированные оливки. Вынес все это в гостиную и разложил на шатком кофейном столике.

Начислил себе высокий бокал вина. Потом подошел к окну, выходившему на весь белый свет и на океан. Ничего так океан: делает себе дальше то, чем и раньше занимался. Я закончил то вино, налил еще, отъел немного от закуси - - и устал.

Снял одежду и забрался прямо на середину кровати Андрэ. Перднул, поглядел в окно на солнышко, прислушался к морю.

- Спасибо, Андрэ, - сказал я. - Неплохой ты парень, в конце концов.

И талант мой еще не иссяк.

она висела у Мэйсона на телефоне.

- ага, ладно, это... слушай, я пьяный был. я не помню, ЧТО ИМЕННО я тебе сказал! может, правда, может, и нет! нет, я НЕ извиняюсь, я уже устал извиняться... ты - что? не будешь? ну так черт бы тебя побрал!

Генри Мэйсон бросил трубку. снова шел дождь. даже под дождем с бабами какие-то заморочки, с ними вечно...

задребезжал звонок интеркома. он снял трубку.

- к вам мистер Бёркетт, некий Джеймс Бёркетт...

- ты ему не скажешь, что рукописи уже вернули? мы отправили их почтой вчера.

весьма сожалеем и все такое.

- но он настаивает на том, чтобы поговорить с вами лично.

- и ты не можешь от него отделаться?

- нет.

- ладно, зови его сюда.

куча проклятых экстровертов. хуже, чем торговцы одеждой, чем торговцы щетками, хуже, чем...

вошел Джеймс Бёркетт.

- присаживайтесь, Джимми.

- только близкие друзья зовут меня "Джимми".

- присаживайтесь, мистер Бёркетт.

по первому же взгляду на Бёркетта можно было определить, что он ненормальный.

великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести.

правдой - в том числе. такие не знают, что такое правда.

- слуште, - сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка. - как это вам мое барахло не понравилось?

серкетарша ваша говорит, вы все обратно отправили? чего это вы вздумали все обратно отправлять, а, чувак? как это - обратно отправили?

и мистер Бёркетт тут посмотрел ему в глаза, так прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. ты ведь ЛЮБИШЬ то, что делаешь, а так трудно делать это, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.

- просто там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.

Бёркетт постукал сигаретой о пепельницу - нет, он просто протаранил ею пепельницу, вбивая ее в донышко и выкручивая при этом. потом зажег еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:

- эй, послушай, мужик, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!

- вы кошмарно пишете, Джимми.

- я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня "Джимми"!

- вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, конечно, и только по нашему мнению.

- слушай, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо - и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа одна такая!

- это уж точно, мистер Бёркетт.

- если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, то все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.