Глядящие из темноты - Максим Голицын

— Вообще-то они привезли с собой довольно странные вещи, — заметил примас, — частью непонятно, из чего они сделаны, а частью — для чего они нужны…

— А!

— Что поделать, человеческое любопытство — распространенный порок, — вздохнул примас, — и вполне естественный. Но, что бы это ни было, это не оружие. Они мирные люди и переговоры вели дружественные. Никаких угроз…

— Им и нет нужды. Имея за спиной сильную державу…

— Но очень далекую.

— Да. — Лорд Ансард поднялся, и потревоженное пламя метнулось вбок, заставив отпрыгнуть в сторону огромную темную тень. — Очень далекую. Благодарю вас за проявленное терпение, ваше святейшество. Прошу прощения, что отнял у вас время.

— Ничего, — устало ответил священник, — это всего лишь время.

Он тоже поднялся, но вместо того, чтобы направиться к двери, подошел к окну и выглянул наружу. Какое-то время он напряженно вглядывался во тьму, потом отпрянул и устало провел рукой по глазам, вытирая водяную пыль.

— У меня разрывается сердце, — буднично сказал он. — Ибо грядет нечто страшное. Доброй ночи, милорд.

— Да, — медленно отозвался Ансард, — доброй ночи.

* * *

Маркграфиня отложила в сторону вышивание. Слишком сумрачно для этого времени дня, в это время года…

— Мессир Леон говорил, ты умеешь развлекать людей.

— Такова моя профессия, госпожа, — ответил Айльф.

— Раньше порою бывало так весело, — вздохнула леди Герсенда, — особенно весною… В эту пору как раз отцветают деревья… лепестки кружатся на ветру… А теперь идет этот дождь, и сердце гложет тоска. Подай мне плащ, Сорейль. Тот, на меху. Мне холодно.

Девушка неслышной тенью скользнула из угла и, укутав плащом плечи своей госпожи, устроилась на крохотной скамеечке у ее ног.

— Раньше все было по-другому, — задумчиво продолжала леди Герсенда, — жизнь была полна, вечерами мы собирались в парадном зале, менестрели пели… Ты, говорят, учен музыке…

Окна были закрыты ставнями, камин протоплен древесным углем, чтобы прогнать сырость, но светильники горели скудно, и оттого казалось, что комната существует сама по себе, вне чередования дня и ночи.

Айльф вздохнул и, опустившись на одно колено, тронул струны крохотной лютни. Он ненавидел петь на пустой желудок.

— Прекрасная дама, за этот хрустальный фиал, за блеск его чудный и за благовония в нем я отдал торговцу доспехи свои и кинжал, а также в придачу наследный родительский дом; и ныне, как нищий, стою на коленях в пыли… Ах, выйди навстречу и жажду мою утоли.

— К чему благовония, если в саду у меня качаются алые розы, бутоны клоня…

К чему мне, о юноша, тот драгоценный хрусталь — светлее и ярче роса на колючих кустах.

— Прекрасная дама, вот этот парчовый наряд струится, как волны морские, и радует взгляд; я отдал торговцу борзую свою и коня — ах, выйди навстречу и только взгляни на меня!

— Ах, много прекрасней, чем этот парчовый наряд, в моем вертограде бежит со скалы водопад, и радуги в солнечном свете игра мне милей шитья золотого и всех драгоценных камней.

Вышивка упала с колен госпожи Герсенды, но она не заметила этого. «Да она, никак, плачет, — подумал Айльф, — вот уж точно, все бабы с придурью, и эта ничуть не лучше остальных. Не хочет видеть, что вокруг творится, люди вокруг мрут, точно мухи, а чуть ей споешь что-нибудь жалобное, она и пойдет рыдать».

— Прекрасная дама, я продал свой щит и копье, и ныне при мне только бедное сердце мое; никто не польстится на порченый этот товар — снедает его непрестанный и гибельный жар…

— Ах, сколько бы я ни искала в зеленом саду, дороже, чем сердце твое, ничего не найду! Войди же в калитку, где дремлет мой розовый куст и шмель золотистый горячих касается уст…

— Его светлость завтра отправляется в Ретру, — мечтательно проговорила маркграфиня. — Говорят, там красиво… И твои хозяева тоже едут?

— Полагаю, да, сударыня.

— А… лорд Ансард?

— Вам лучше знать, госпожа… Но, думаю, да… его воины теперь при маркграфе, нашем государе. А он при своих воинах.

— Мужчинам, — сказала маркграфиня, — нравится ратное дело.

Точно таким же тоном она бы сказала: «Дети любят играть в игрушки».

— Что поделать, сударыня, — неопределенно отозвался Айльф, — такова уж наша природа.

— Красивые ты поешь песни, — глаза леди Герсенды вновь затуманились, — ты сам их придумываешь? Или слышал где-нибудь?

— Не знаю, сударыня, — Айльф беспомощно пожал плечами. — Они… ну просто существуют, и все.

Леди Герсенда благосклонно кивнула:

— Приятно, что они все еще существуют. Позаботься, чтобы его накормили, не тем, чем кормят в людской. Что-нибудь с господского стола, Сорейль, милочка.

Айльф поклонился как можно ниже. «Что-то она все же в мужчинах понимает», — думал он, бредя вслед за Сорейль в сторону кухни.

* * *

— Где ты, нечисть тебя побери, шляешься? — раздраженно спросил Леон. — Я же велел тебе сидеть здесь…

— Так ее же светлость… — оправдывался Айльф.

— Ладно. Ты ввел ему вакцину, Берг?

— Да, — угрюмо проговорил Берг, — ввел.

— Что ж, — Леон уселся на постель, предоставив Айльфу стягивать с него сапоги, — собирайся, парень, мы завтра едем в Ретру.

— А что мне собираться? — жизнерадостно отозвался Айльф. — Ноги в руки, и…

— Так наши вещи собери. Терранские амбассадоры должны выглядеть пристойно.

— Хлеба небось его светлость надеется прикупить, — заметил парень. — Вот уж герцог потешится вволю. Солер с Мерсией не то чтобы на ножах, но была какая-то давняя распря…

— Что, не продаст герцог Орсон зерно?

— Почему? Продать-то продаст, но поунижаться заставит.

— Ты бывал в Ретры? — спросил Леон.

— И в Ретры. И в самой Ретре.

— На что она похожа? Айльф задумался.

— Ретра? Ну, знатный город. Солеру не чета. А уж дворец — замку его светлости до него… Сам-то я внутри не бывал, понятное дело, но рассказывали — позолота там везде, смальта, даже двор мрамором выстлан… А еще ихний герцог всякие механические игрушки любит — говорят, птички заводные там поют на золотом дереве, а на ветках яблоки из ясписа…

— Ясно, — сказал Леон. Что-то исподтишка грызло его, и он никак не мог понять, с чем связана эта бесформенная, но ощутимая тревога. — Послушай, а как там наша Сорейль?

Айльф покачал головой.

— Госпоже она вроде полюбилась. Из ихних покоев и не выходит. Но она вообще… тихая, держится неприметно.

«Вот оно, — подумал Леон, — я ничего не чувствую… У меня прерывалось дыхание от одного ее вида, а сейчас лишь какое-то странное опустошение, словно… словно ее и не было».