Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

С каждым днем становилось все яснее, что Апа отнюдь не родилась актрисой. Но она больше всего расстраивалась уже не из-за этого, а из-за того, что вдруг Наинскому придет в голову позвонить своему другу и рассказать ему про ее бездарность. «Пусть лучше он кричит, беснуется, называет меня какими угодно словами – но только не звонит Даниилу Драгановичу», – сокрушенно думала девушка. Она из кожи вон лезла на репетициях, перечитала гору литературы об актрисах, о собаках и даже наполовину одолела труд Михаила Чехова[126]. Она воистину старалась, но все оказывалось напрасным, движения провисали, интонации не попадали в тон, пластика не соответствовала. Старая Милка получалась не все повидавшей и потому равнодушной ко всему собакой, а злобной стервой или, того хуже, впавшей в идиотизм старухой.

Все вокруг, уже не чувствуя в Апе опасности соперничества и простив явное покровительство режиссера, тоже пытались помочь ей; даже примадонна Светлана. Наинский хватался за голову, топал ногами, выпивал лишнюю фляжечку и однажды, не выдержав, рявкнул на весь театрик:

– Да что ж ты имя такое не оправдываешь! – и прибавил еще непечатное словцо.

Но никто ничего не понял, поскольку никто ничего особенно сверхъестественного в ее имени не видел. Ну редкое, и что ж с того? Но для нее фраза прозвучала как пощечина.

– Хватит! – вдруг крикнула она. – Хватит меня тыкать моим именем! Все на что-то намекают, черт-те на что, чего-то хотят от меня, чего-то ждут. Но ничего никто толком не скажет! – И Апа вдруг заревела, размазывая черные усы на похудевшем за несколько недель лице.

Лицо Наинского совершенно изменилось.

– Так вот оно как… – забормотал он, потирая художественно небритую щеку. – Ничего не знает… странно, странненько… Я думал… Я полагал, что Дах не оставил вас в неведении, если уж вы сами ничего не знаете…

– Чего не знаю? Ничего я не знаю!

– Да успокойтесь, Аполлинария!

Но Апа даже сквозь слезы услышала, с каким смаком произнес он ее полное имя.

– Только ничего не говорите ему, Борис Николаевич, пожалуйста, – залепетала она умоляюще, – прошу вас, я все буду делать…

– Чего не говорить? Что вы собрались делать? – Наинский отвинтил крышку. – Ничего не понимаю. Впрочем, Дах всегда был с приветом, как свяжешься с ним, так и влипнешь. Да хватит рыдать, честное слово! – Апа усилием воли остановилась. – Послушайте, я вам честно скажу: темперамент у вас удивительный, но вы не актриса. Я обещал Даниле, я вас не выкину с этой постановки – дети все схавают, тем паче такую трогательную историю – но больше не лезьте в театр. Идите в учителя, в журналисты, куда угодно… – Он усмехнулся: где она еще там ошивалась. – Словом, куда угодно, только не сюда. Ну, Дах дает! – опять ни с того ни с сего присвистнул он. – Короче, все, договорились. А вообще, от чистого, так сказать, сердца скажу: зря вы в это лезете, ничего хорошего у вас с ним не получится, помяните мои слова.

– Спасибо за откровенность, Борис Николаевич. – Апа уже равнодушно растерла остатки грима по лицу, и что-то дикое, гордое на мгновение вспыхнуло в этом грязном размазанном лице. Наинский закусил губу. – Но раз уж так, то, может быть, вы мне и расскажете, наконец, что это за таинственная Аполлинария? Это какая-нибудь бывшая любовница Данилы, да?

– В метафизическом смысле она вообще вечная любовница. Но я вам уже сказал: не лезьте в это болото. Знаете, есть такие места в лесу, где прячутся хищники, – и нормальный человек должен бежать от этих мест, бежать со всех ног, как бы они его ни притягивали. Точно так же и в жизни. А об остальном, если уж вам так хочется, разговаривайте со своим Дахом. Всё, все свободны.

В этот день, придя домой, Апа в первый раз с отвращением посмотрела на квартиру, в которой жила и которая всегда так ей нравилась. Теперь ее раздражало все: и кружевные салфетки на кухне, и мамины лягушки, которые та собирала уже лет двадцать, и ни в чем не повинная кошка, но особенно – собственная комната. Царивший в ней порядок вдруг показался ей убогим, несмелым, явным доказательством посредственности. У нее даже промелькнула нехорошая мысль, что, если б ее родители были иными, она могла бы сейчас смело спросить у них о неизвестной Аполлинарии и получить исчерпывающий ответ. Но, увы, затея выглядела явно бессмысленной.

Всю ночь Апа честно пыталась найти ответ на свой вопрос в самой умной книге из всех, какие она до сей поры знала. Однако СЭС[127]не дал ей ответа. Тогда она махнула рукой и просто решила спрашивать у всех подряд, на авось, у знакомых и малознакомых. Однако результат оказался тот же. Все пожимали плечами или откровенно крутили пальцем у виска. Тогда Апа отправилась в районную библиотеку.

Молоденькая библиотекарша из вежливости задумалась, потом помотала головой и звонко крикнула коллегам:

– Девочки, никто не знает про какую-то Аполлинарию, тут читательница интересуется?

И Апа, глядя на их хорошенькие лица, не отмеченные печатью мысли, уже заранее поняла, какой ответ ее ждет. Оставалась только Женя. Но теперь, после всех странных вещей, которые начали происходить с ней, Апа особенно не хотела встречаться с Женей из-за какого-то суеверного чувства, что та может нечаянно разрушить это ее новое состояние. Посмеяться, как всегда, и парой фраз уничтожить эту зыбкую пелену ее теперешней настоящей жизни и… тайны. Однако, размышляя о Жене, Апа поймала себя на противоречии. Оказывалось, она одновременно и пытается разгадать нечто – и панически боится разрешения загадки.

А Данила тем временем опять пропал. В его необъяснимых исчезновениях Апе тоже виделась тайна, неразрывно связанная с ее собственной. Ей хотелось думать, что он тоже ищет разгадку, и она часто представляла, как он всю темную ночь напролет бродит один по городу, как вор, лазает по чердакам и подвалам и мучительно пытается ответить на какие-то свои, но точно так же терзающие вопросы. Сама плохо понимая, что и зачем делает, Аполлинария тоже стала после театра бродить по центру города, по тем местам, где они были с Данилой. Но центр, вероятно, не любил ее и никак не хотел поворачиваться к ней своей интимной стороной, встречая ее повсюду лишь равнодушными фасадами, слепыми окнами и пустыми скверами.

Однако за эти несколько недель одиночества она заметила, что в прогулках ее прослеживается некий странный ритм или, вернее, просто странность: где бы она ни бродила, странствия ее всегда заканчивались около того места, где она нашла гадалку. Скоро она уже прекрасно ориентировалась во дворах вокруг Симеоновского моста, но, если человеку другого уровня образования уже открылось бы многое, хотя бы ассоциативно, ее слепая душа все еще никак не могла ничего вокруг разглядеть. Впрочем, Апа гуляла не только там и постепенно по-своему полюбила и замок с горящим окном в полукруглой нише, и оба рынка, и даже остров, раньше казавшийся ей совсем враждебным.