Жена-незнакомка - Эмилия Остен

Она сглотнула. Боже, какой прекрасный и жуткий момент! Если бы она могла рассказать правду! Но нет, не сейчас, она не может разрушить то, что произнес Раймон. Для него это почти признание в любви.

– Я понимаю вас, – сказала Жанна, – это стоило битвы. Но в следующий раз соблаговолите дослушать друзей до конца, прежде чем решите их заколоть.

Он усмехнулся.

– Да, это стало мне хорошим уроком! Надеюсь, Бальдрик не слишком сильно обидится на меня. Я наговорил ему множество обидных слов. – Он помрачнел. – Мне хотелось уязвить его до глубины души, и я позволил себе лишнее. Вряд ли он это забудет.

– Вы назвали его… – Она не решилась произнести слово «калека» и сказала по-другому: – Оскорбили его из-за увечий?

– Так и есть, моя маленькая проницательная жена. Боюсь, для него услышать это от меня было слишком обидно. И как это загладить, я не знаю.

– Я не спрашивала раньше, однако, может, вы скажете мне теперь… Как Бальдрик получил свои раны?

– А, это случилось весьма и весьма глупо. – Раймон поморщился и потер злополучный бок. – Мы ведь даже тогда не участвовали в сражении! Маршал, герцог де Грамон, под чьим командованием мы тогда служили, отправил меня и Бальдрика с донесением в Саксонию, в небольшой городок Хемниц, где готовились столкнуться шведская и немецкая армии. Мы везли послание фельдмаршалу шведов Юхану Банеру. Как сейчас помню: был апрель, луна почти полная… глупости запоминаются. И волей-неволей мы остались в городке, не успели выбраться, когда началось сражение. Хемниц почти сровняли с землей. Конечно, кто же стал бы разбираться, французы мы или шведы, если мы стоим под шведским флагом. А мы решили, что не грешно подраться за союзников. Мы всегда сражались весело, и нам это казалось забавой. Конечно, ничего забавного не произошло. Бальдрика тяжело ранили, меня – легко, и хотя Банер выиграл сражение, там творился ад. Хорошего лекаря днем с огнем было не сыскать, началось заражение, руку пришлось отнять… Меня до сих пор мучает из-за этого совесть. Если бы я оказался более расторопен, возможно, не пришлось бы… Но мой друг пострадал, а я оставался целым и почти невредимым, и я должен был позаботиться о нем. Я нашел карету, уложил в нее барона и отвез в ставку герцога, гоня так, будто за нами черти гнались. И он выжил, хотя… я действительно считал, что это не жизнь.

– А теперь? – спросила Жанна.

– Моя дорогая, с сегодняшнего утра я на некоторые вещи смотрю иначе. – Он вздохнул. – Я показал себя неотесанным чурбаном, который не видит дальше своего носа, и понял, к чему может привести подобная слепота. И если в иных случаях промедление смерти подобно, то в других оно является благом. Мне придется научиться отличать одно от другого. Если бы я вчера услышал слова Бальдрика…

– Но вы оба живы, и, пожалуй, ваша дружба теперь станет крепче.

– Да, если он простит меня за мои слова.

– Вы разве не поняли, Раймон? Он уже простил вас, сразу.

– Откуда вам это известно?

– Я знаю барона де Феша, и я видела его лицо вчера, когда мы укладывали вас в карету. Он страдал. Он любит вас, а когда любишь, прощаешь жестокие слова, если понимаешь – почему они были произнесены. Я уверена, он понимает.

– Если бы я сам… – пробормотал Раймон. – Впрочем, нет, я едва не солгал вам. Я знаю, почему. Это было просто безумие при мысли, что вы можете мне не принадлежать.

Она пропустила момент, когда Раймон начал двигаться. Все та же кошачья грация и стремительность падающего сокола, одно движение – и вот он уже держит Жанну в объятиях, а она никак не может сообразить, когда оказалась на ногах. Мысль о том, что вот он, последний шанс рассказать всю правду прямо сейчас, мелькнула и растаяла.

– Вас я не отпущу теперь, – прошептал шевалье де Марейль. – И даже не думайте убегать.

– Но как же ваша рана? – ответила Жанна тоже шепотом.

– О, поверьте, дорогая моя, – усмехнулся Раймон прежде, чем поцеловать ее так, как давно хотелось, – она абсолютно мне не помешает.

Они уснули позже, утомленные и счастливые, и Раймону приснился лес.

Чаща полнилась предвечерними звуками и красками; порхали с цветка на цветок бледнокрылые мотыльки, качались сиреневые колокольчики, памятником застыл на пригорке крупный мухомор. Раймон шел по тропинке, вившейся между поросших мхом скал, и чувствовал, как солнце пригревает кожу. Он спускался все ниже и ниже, в лощину, словно рана затянувшуюся орешником и юными тополями, уже растерявшими весенний пух. Там, внизу, журчал ручей, перекатывая по камням блестящее прозрачное тело, перемещая камушки и подгоняя крохотных рыбешек. Раймон некоторое время смотрел на ручей, а затем повернулся вправо и увидел свою незнакомку.

Она сидела спиной к нему на большом камне, искрившемся под солнцем изумрудным мшистым блеском, и что-то напевала, но так тихо, что песню можно было принять за слова ручья. Раймон медленно подошел поближе, оставляя на песке четкие следы. Незнакомка словно бы не замечала его. Он видел ее ноги в изящных туфельках, смотревшихся цветочными лепестками на фоне мха, и одну просвеченную солнцем прядь, выбившуюся из-под капюшона. Но сегодня Раймону не хотелось просто принимать эту женщину такой, какой она приходила к нему. Он желал большего. Желал знать, кто она.

И словно в ответ на его безмолвную просьбу, женщина обернулась и улыбнулась ему.

Раймон открыл глаза, словно и не спал вовсе. Вокруг еще царила ночная тьма, от камина падали сонные отблески пламени, и в этом свете виднелось смутно лицо Жанны. В нем было столько беззащитности и силы одновременно, что шевалье де Марейль еле подавил порыв стиснуть ее в объятиях до боли, пытаясь защитить от всего, что бы ни приготовила им обоим судьба.

Ведь у незнакомки было лицо Жанны. Раймон точно знал, что у нее всегда было это лицо.

Он так и не заснул до рассвета и, лишь когда первые лучи тронули ставни, осторожно выбрался из-под одеяла и укутал Жанну, продолжавшую сладко спать. Пусть отдохнет, у нее выдались непростые дни. Раймон тронул повязку – к счастью, она не намокла, а значит, рана не открылась. Он бесшумно оделся, пренебрегая и жилетом, и камзолом, натянул сапоги, прихватил шпагу и вышел, намереваясь провести утренние часы с пользой.

Если Жанна узнает, что он тренировался, то гнева не миновать, а потому шевалье де Марейль отправился в кабинет, дабы выдержать сражение со своим собственным мнением и мыслями. Первым делом, усевшись за стол, он написал письмо Бальдрику, в котором сообщал о своем желании увидеть друга и готов был сам нанести ему визит, если барон не пожелает приехать в Марейль. Конечно, Жанна разбирается в людях гораздо лучше, однако извинения следует произнести. И какие извинения! Раймон подумал и приписал, что ради такого случая велит достать из погребов пару бутылок своего лучшего бургундского.

Затем он откинулся в кресле и некоторое время думал, прежде чем приступить к письму Гассиону. Ранее, будучи слишком злым на военачальника и друга, Раймон не собирался и строчки ему отсылать, однако теперь дела повернулись другой стороной. Да и сказанное Матильдой требовало обсуждения. Это звучало слишком важно, чтобы просто проигнорировать. Конечно, Раймон отказался решительно участвовать в ее интриге, какой бы та ни была (он подозревал, что увидел лишь хвост, мелькнувший в подлеске), однако герцога следовало уведомить о царящих в столице настроениях. Впрочем, скорее всего, он знает: шевалье помнил, что сестра Людовика Энгиенского, Анна-Женевьева де Лонгвиль, писала брату каждый день. Эти родственники любили друг друга нежно.