Коварный камень изумруд - Владимир Дегтярев

Егоров ударил ещё и ещё. Кирпичи посыпались. Посыпались так тяжело, что даже бревенчатые стены дрогнули...

В двери появился Требень. На его широченной роже так и застыло удивление пополам с печалью. Он с великим расширением глаз смотрел на кирпичи, от которых местами отвалились куски обожжённой в огне глины. А там, где отвалилось, блестело от кирпичей на Требня нестерпимо жёлтым цветом!

А каждый золотой кирпич был помечен, видать, особо изготовленным тавром, и читалась та помета: СИБIР.

Сибирь, значит.

Илья Никифорыч Провоторов избесился в своём приангарском зимовье. Хотя зимовье сие — не избушка на курьих ножках. Острог! А в остроге, обнесённом двухсаженными заточенными столбами, разместился целый город! Тут тебе и казачий отряд в полсотни ружей, да для них жильё, баня, склад амуниции и едальная изба. А рядом, через стену, тут же и склады купеческие, да склады провиантские, да изба съезжая, изба подьяческая и тюрьма. Всё под одной крышей. И, конечно, громадная домина самого купчины Провоторова, где хоть балы давай. А в приделе к самой избе — храм пресвятаго Николая Угодника, покровителя купцов, всех плавающих и всех путешествующих.

Зимовальный острог купца Провоторова имел ещё и статус фактории, где иноверцы сдавали пушнину, как русскую дань, да где просто меняли пушнину на известные товары.

В десятке шагов от стены острога уже тёрлась об берег ноздрястым, грязноватым льдом река Ангара. Март кончается! Стало теплеть. С крыш избяных построек острога стали ломаться сосульки. Март, едрит твою в зарасть! Через день или два река вскроется и можно плыть в Иркутск. А ни Требня, ни столичного купчика — нет!

Злые шаги Провоторова по огромной зале купецкого дома прервал дьяк Пстыев, вошёл так, не поскрёбшись о дверь, будто к себе домой.

— Чего тебе, морда?

— Так что, ваше степенство, прибежал гонец от Иркута-города. Купцы сибирские собрались все! Не хватает лишь вашего степенства и факторщика Зуева. А так — все! Даже мериканец приплыл! Бают, мериканец приплыл по Амуру да по Шилке до Байкала-озера. На большом корабле, с тремя мачтами! И тебя ждёт, чтобы в Америку свозить!

— Ладно, пошёл отсель. Услышано!

Факторщик Зуев да Провоторов, вот на всю Сибирь почти сразу треть денег в торговом обороте. Другая треть — у тех, кто собрался в Иркутске. Заспешили, голуби! Не дождались ледохода, стянулись в стаю. Ну, а как бы иначе? Не доходы делить собираются нынче на всесибирском торговом сборе, не товары расписывать — кому и чем торговать, а кого можно и обманывать...

Сибирь от России отделять — вот об чём ожидается речь. Вот потому и американец здесь. Сибирь — не каравай хлеба, её так просто, без верной сильной подмоги, от России не отчекрыжить.

* * *

Со сторожевой башни острога проорал караульный казак, потом засвистел, будто мамаеву рать увидел.

Провоторов заспешил к лестнице на чердак домины, оттуда высунулся в чердачную башенку с окошками во все стороны. К острожному зимовью от тайги весело бежало множество оленьих, парных упряжек, наверное полста штук, не меньше. Рядом с нартами бежали инородцы, подбадривали оленей длинными палками.

На передних нартах сидел русский, точно — русский. Но — кто? Требень? Столичная штучка Егоров? Не понять. Сидевший обёрнут в меха совсем как инородец, только борода торчит, да больно широк и высок.

По тайному уговору с Требнем столичный купчишка в нартах бы не сидел. Он давно лежать должен... в тихом месте, не шевелясь ни днём ни ночью. Если с золотом что хорошего вышло. Или не вышло. Разницы нет. Только вот почему это Филимона Одноглазого не видать, ни других варнаков. Это как понять?

Инородцы разом свели оленей в полукруг, шагов за триста от острога, как раз на ружейный выстрел, разом опрокинули нарты на бок, подсверкнули ножи, поклажа с нарт свалилась в кучу, пустые нарты вернулись на полозья, раздался вой: «Хейя! Хейя!» — и полсотни упряжек в пять махов скрылись в приангарской тайге.

— Отчиняйте ворота, суёна масленица! — заорал вниз Провоторов. — Запрягайте сани, везите сюда вываленное добро!

А сам вниз не торопился. Спустился в зал, помедлил и достал два пистолета из ящичного стола. Убедился, что порох подсыпан, курки взведены и сунул тяжёлые пистоли в особые дырки по бокам кресла. Подошёл к узкому окну.

Среди вываленных в снег тюков, видел Провоторов, поднялся в рост столичный купчишка Егоров.

Он и вошёл через время в хоромы купца Провоторова. Вошёл, как был, в инородческой одёже, весь, целиком, в соболях.

— Будь по-здорову, Илья Никифорыч, — приветствовал он Провоторова. — Вот и я.

— А, это... А где народ мой? Требень — где?

— Требень ушёл в свои окаёмы, за пять дней езды сюда. Его позвали к себе эвенки, с большой срочностью. Позвали — как не пойти, пошёл. А народ твой... Филя Одноглазый и прочий твой народ решил было меня обидеть. Ночью и ножами. Эвенки, слава Богу, обиды своим гостям не терпят. Так что, Илья Никифорыч, ты свой варначный народ в количестве четырёх душ — вычеркни из ведомости на вознаграждение.

— А Колька? И Кольку Шпору эвенки прибрали?

Егоров стянул через голову соболиную кухлянку, крепко выдохнул из груди таёжный воздух в жарко натопленную горницу, уселся в кресло и только тогда ответил:

— Утоп на Енисее Колька Шпора. Дорогущее железо утопил, коней утопил и сам не выплыл. Пьян был... скотина, не удержал свой плот в буруне.

Купчина Провоторов отвернулся к окну, быстро перекрестился.

На лестнице послышались пыхтение и весомая сибирская ругань. Четыре казака заволокли в залу один кожаный тюк, за ними ещё четверо волокли второй...

Двадцать шесть кожаных тюков оказалось в зале, перед столом Провоторова.

Последний казак, выходя, ещё раз помянул чью-то матерь, спросил Егорова:

— Железных кирпичей, что ли, натолкал туда, ваше благородие?

— Кирпичей, кирпичей... В остальных пяти тюках, что я пометил красным цветом, там свежая оленина, служивый. Вам на радость. Давай, тащи на кухню, парить, жарить! Гуляйте!

Дверь от радости казака грохнула, будто пушка.

Егоров вынул тесак и расшпилил самый малый кожаный тюк.

Из тюка на пол перекатились, тупо стуча, золотые кирпичи.

У Провоторова затряслись руки.

— Это... будет... чего?

— Это будет, ваше степенство, ваша доля. Тут поболее, чем сто фунтов, тут золота на полтораста фунтов.

— А там... в других кулях что?

— А в других кулях будет моя доля золотых кирпичей. Уж не обессудь, а я с тобой наперёд рассчитался, Илья Никифорыч, и расчёт мой вышел полуторакратный, мимо нашего уговора.