Вполне счастливые женщины - Мария Метлицкая

Лильку с мужем отправили в Москву чуть раньше окончания командировки, попросив замену. Разговоры по душам ни к чему не привели. Все понимали, чем это кончится. Было жаль этих красивых и умных ребят. Но… Когда не борется ни один из двоих, а оба катятся вниз плавно и равномерно, не сопротивляясь, оба идут ко дну.

В Москве Лилька работу не искала, просто пошла в поликлинику рядом с домом. Ходила по вызовам, сидела на приеме. На утреннем – еще нормальная, а к вечернему приходила уже с блестящими глазами и без конца жевала кофейные зерна. Больные смущались, жалели ее, но «наверху», конечно, быстро обо всем узнали и по-хорошему попросили уйти. А муж ее на работу уже не вышел, да и куда? Анкета перспективного мгимошника была безнадежно испорчена. Он теперь сидел дома и пил, пил, пил.

Девочку, красивую, складненькую, похожую на Лильку и очень пугающуюся своих странных родителей, свекровь им уже не отдала. Привезет на час, а девочка плачет и рвется обратно. Свекровь ее от Лильки отдирает, и все втроем ревут. Лилька звонила, кричала, требовала вернуть девочку. Но свекровь однажды тихо и внятно ей пообещала, что вообще лишит родительских прав. Лилька испугалась.

Пока свекровь разрывалась между разбитым инсультом мужем и маленькой внучкой и собиралась лечить сына, спасти хотя бы его, уговаривая себя, что женский алкоголизм не побороть, сын, когда-то умница и красавец, умер в одночасье от инфаркта дома, сидя с Лилькой за столом, покрытым липкой клеенкой. У него оказалось слабое сердце. Лильку на похороны свекровь не пустила, считая ее виноватой во всем. И видеть ее не хотела, и слышать о ней больше не пожелала. Над девочкой оформила опекунство.

Как-то под Новый год Верка покупала что-то на Черемушкинском рынке. Ее окликнули – оказался Митька Шаталин, бывший одноклассник. Как всегда, веселый, с наглой «котярской» улыбочкой на круглом усатом лице. В огромной енотовой шапке с хвостом и расстегнутой дубленке до пят. Они болтали долго обо всем и обо всех, охали, вздыхали, смеялись, вспоминая. Митька рассказал, что живет теперь круглый год на Николиной, что, как всегда, ни черта не делает. Дед, известный советский драматург, оставил наследство, еще он сдает двухсотметровую квартиру на Горького кому-то из посольства и имеет за это огромные деньги – на них дурью и мается, ни в чем себе не отказывая.

Веркой, уже шикарной женщиной, он восхитился. Она рассказала, что у нее свой салон в приличном месте, старом, тихом центре – залог успеха. Верка успешно вела дела – опыт и все же немного удача. Шаталин со смехом рассказал ей, что тогда, в школе, он был влюблен в нее, а она рассмеялась: все это враки, иначе она бы уж точно заметила. Выяснили, что предложений встречать Новый год много, но как-то ни с кем не хочется, и, решив, что это судьба, поехали на Николину встречать Новый год вместе.

Весь день тридцать первого Верка лепила хачапури, делала сациви и фаршировала рыбу. Искренне удивленный и пораженный Митя наблюдал за этим действием, сидя в кресле с трубкой у камина, сравнивая ее со своими бесчисленными пустыми и длинноногими девицами. Наблюдал. И увидел в Верке сразу и жену, и хозяйку, и мать своих детей – в перспективе, конечно. И в ту же новогоднюю ночь (боже, как романтично!) при свечах сделал ей предложение.

Они не открыли двери на стук и вопли соседей – просто задули свечи и обнявшись заснули. В доме пахло камином, корицей и плавленым воском. Так за одну ночь у Верки появились муж, дом на Николиной Горе – теперь об этом месте знали все – и прозрачная речка с мелким, светлым песком, и розовые сосны на закате. Да и еще, кстати, неплохая квартира на теперь уже Тверской, временно оккупированная кем-то важным из израильского посольства. «Ну, с этим я быстро разберусь», – подумала Верка.

Немного угнетало ее все же, что Митя – только богатый наследник, а вообще, положа руку на сердце… Все-таки она уважала мужчин при должности. Но и на нем еще рано ставить крест. Зато Митя был веселым и не занудным – легкий человек. И Верка (торопилась, слишком долго она этого ждала) родила подряд двух парней. Оба – вылитые Митька, с котячьими хитрыми физиономиями. Жили они на Николиной круглый год – воздух! – с тихой сероглазой бабушкой, Веркиной матерью, похоронившей пять лет назад своего пьющего и грубого, но любимого мужа.

Тем временем Верка развернулась на Тверской. Все как положено. Поставила тройные деревянные стеклопакеты – шумно, кондиционеры – центр! Ванная под римские термы. Евро!

О том, какого числа и во сколько хоронят Лильку, Верке сообщила та самая Андронова, разыскав ее чудным образом, через Митю. На похоронах Верка с трудом узнавала своих одноклассников: на улице прошла бы – не узнала. Все негромко пересказывали друг другу страшную историю о том, что в последний год жизни Лильку видели у магазина с алкашами, в резиновых сапогах на худых и голых ногах, с вечным фингалом под глазом и разбитой губой. С бомжатником в ее квартире бедные соседи ничего поделать не могли и бедную Лильку уже не жалели, а ненавидели. И их можно было понять. Еще говорили страшные вещи: что пролежала она, мертвая, почти неделю и все, что было когда-то зеленоглазой и смуглой Лилькой, собирали пластмассовой лопатой в большой черный пластиковый мешок. И закрыли крышкой. Свекрови и Лилькиной дочери, уже взрослой девочки, на похоронах не было.

Верка видела, как всех потрепала жизнь, как все постарели и изменились, за исключением, пожалуй, Андроновой, та выглядела так же, как и двадцать лет назад – в костюме с бортами и «халой» на голове. И ей все так же можно было дать сорок лет. Впрочем, теперь ей почти столько и было. Андронова говорила какую-то речь, и было видно, что для нее это дело привычное. Она организовала похороны и прибытие одноклассников, а также скромные поминки в кафе у метро, на которые сразу же принялась собирать деньги.

Верка дала двести долларов (Андронова присвистнула), но на поминки не пошла. Задержалась у могилы, положив на свежий холмик белые лилии с нестерпимым ароматом, и, медленно уходя с кладбища, думала про Лильку, самую красивую и благополучную девочку их класса, с такой, казалось бы, ясной и предсказуемой судьбой, такой надежной, как когда-то была сама Лилька. «Это ведь именно ей должен был выпасть счастливый билет», – почему-то с испугом подумала Верка. Ну по всем законам логики, если, конечно, логика была в этой жизни. И еще она подумала, что же такое страшное сотворил кто-то в их роду, какой смертный грех совершил их далекий или близкий предок, за что в течение двух десятилетий была так трагически истреблена эта большая и красивая семья?

В машине Верка покурила, посидела с полчаса, а потом, стряхнув с себя воспоминания, поспешила в центр, на Тверскую. Там все еще шел ремонт, и рабочих без присмотра, конечно, нельзя было оставить ни на день.

Ночью Римме опять не спалось. Вставала, бродила призраком по квартире, пила валокордин. Сама виновата: зачем читать эти тупые глянцевые журналы – развлечения для юных охотниц за олигархами? И она туда же. Ясно же, каждый обращает внимание на то, что болит у самого.

У Риммы была своя боль, Юрик, единственный сын, выращенный без отца, в детстве – со всем набором приличной московской семьи в те годы: фигурное, плавание, языки, математическая школа, умница (все не зря, не зря!), красавец (твердое убеждение Риммы), успешный программист (что правда), в свои тридцать три оставался все еще холост. А в дурацкой журнальной статье какой-то психолог активно убеждал, что если мужчина до тридцати четырех лет не женится, то на его семейной жизни можно ставить жирный крест. Так вот этот самый пресловутый крест, размашистый, широкий, подтекающий грязными разводами, Римма отчетливо представляла и все время видела перед собой. Усни тут! Получалось, если верить психологу, времени на все про все у Юрика оставалось примерно месяцев семь. До тридцати четырех лет, то есть до окончательного закрытия темы. На риторический Риммин вопрос: «А дождусь ли я наконец внуков?» Юрик удивлялся: «А что, разве нам с тобой вдвоем плохо?»