Прошлой ночью в XV веке - Дидье ван Ковелер

Ее «дом» представлял собой четырех дымчато-серых кошек и дюжину растений в горшках на сорока квадратных метрах. Я умостился с рюмкой портвейна в старом семейном кресле — кошки то и дело вспрыгивают ко мне на колени, — и гляжу на Мари-Пьер, которая с возрастающим раздражением слушает, закрыв глаза, мой CD. Она сидит на полу по-турецки, похожая в своем тесном флуоресцирующем спортивном костюме на колбасу в блестящей обертке, и отхлебывает кока-колу прямо из горлышка полуторалитровой бутыли, машинально закусывая сдобным печеньем.

— Двести десять евро! — гневно восклицает она, прослышав запись до конца и одним движением встав на ноги. — Есть же на свете такие хапуги!

И вынимает CD из плеера. Я спрашиваю, действительно ли эта Клотильда жила в замке.

— Увы, да. Я не хотела, чтобы вам о ней рассказывали, но она все же ухитрилась влезть в это дело. Раз десять я пыталась устранить ее — ничего не помогло. Когда кого-то удерживает на земле любовь, размолвка или честь, тут еще можно поторговаться, но если это ревность, стремление запятнать…

И снова мне становится дурно от страха. Осторожно, стараясь не потревожить кота, мирно дремлющего у меня на коленях, я ставлю свой портвейн на круглую картонку для меха, служащую журнальным столиком.

— Мари-Пьер… Только что я чуть было не занялся любовью с первой встречной. Чтобы вызвать Изабо, как вы мне велели. Неужто… неужто это Клотильда решила перебежать ей дорожку?

— Да забудьте вы про нее! Не о том сейчас речь, Жан-Люк!

Она сгибает в пальцах диск и вопросительно глядит на меня. Я киваю. Она ломает его и уходит, чтобы выбросить обломки в мусоропровод. Вернувшись в комнату, роется в стенном шкафу, достает из коробки от пирожных помятый снимок и сует его мне под нос. С фотографии на меня испуганно глядит сквозь очочки полумесяцем хорошенькая, стройная девушка с длинными волосами.

— Кто это?

— Это я — десять лет назад. Только не надо смотреть так жалостно: все нормально. Я нарочно сделалась такой, как сейчас, чтобы ни одному мужику больше не захотелось ко мне притронуться. Жир — мой щит, мое прикрытие. И я, если хотите знать, безмерно счастлива в этой оболочке. Если бы не все эти неприкаянные духи, принимающие меня за своего глашатая, мне больше и желать было бы нечего. Жила бы себе одна, со своим не родившимся младенцем…

— Простите, но зачем вы мне это говорите?

Она указывает на застекленный посудный шкаф, где устроено нечто вроде миниатюрной выставки детского приданого: розовые пинетки, комбинезончик, ползунки, бутылочка с соской, серебряная погремушка… И говорит:

— Потому что все это — одна и та же девочка, которая непрерывно пытается родиться, но никак не может. Для Ядны Пикар это была Морисия, дитя любви и жертва падения с лестницы на пятом месяце беременности. Для меня — Мари-Поль: ее погубили насилие и выкидыш. Но это нельзя расценивать как крах. Эти детские души, которым не удается достигнуть земного воплощения, обладают невероятной силой. Даже самый краткий доступ в материальный мир и близость с женщинами, которые их носили, позволяют им всякий раз подниматься еще на одну ступень в сфере чистой духовности. Им всегда нужно давать имя, отмечать дни рождения, — это облегчает им путь, хотя они и не проходят его до конца. Таким образом, они «зарабатывают очки», — так, кажется, это называют в ваших компьютерных играх. У моей, например, день рождения 13 марта.

— Я вам сочувствую, Мари-Пьер, но какое отношение это имеет ко мне?

Она кладет тяжелую руку на мое плечо.

— В смерти есть не только плотские утехи! Расширьте немного ваше внутреннее видение, Жан-Люк Тальбо, прислушайтесь к голосу своего сердца! Ведь эта девочка, которая не родилась у Ядны и у меня, которая пытается идти вспять по времени, от века к веку, блуждая по замку и желая исправить беду, случившуюся в Средние века… эта девочка была вашей дочерью.

Застыв, я изумленно гляжу на нее:

— Ребенок Клотильды?

Мари-Пьер раздраженно взмахивает рукой и при этом опрокидывает свою бутыль.

— Да оставьте вы в покое эту Клотильду! Она просочилась в вас под гипнозом, чтобы рассказать ту историю на свой манер, наболтала, напридумывала невесть что, лишь бы разлучить вас с Изабо! Ведь это она донесла о вашей связи ее мужу. И знайте, что вы ни разу с ней не спали, с этой ничтожной дрянью, вот она и угнездилась в замке, сгорая от ревности, унижения и жажды мести; все эти флюиды непрерывно исходят от нее — вы не думайте, что медиумы улавливают одну только правду… Но, в любом случае, могу заверить вас, что она-то уж точно не была от вас беременной.

Меня с головы до ног пронизывает холодная дрожь. Я шепчу:

— Значит, Изабо?..

— Ну конечно. Только она об этом не догадывалась. Решила уморить себя голодом и отчаянием, не зная, что обрекает вместе с собой на смерть плод вашей любви. А теперь она это знает.

Кот у меня на коленях просыпается и тихонько мурчит, словно желает умерить скрутившую меня боль. Вот он, ответ: это я виновен. Виновен в мыслях и образах, которые посылал Изабо. Виновен в желании отцовства, впервые в жизни возникшем у меня, чтобы увенчать им нашу тайную и такой недолгую страсть. Виновен, ибо это желание дало ей понять, что она убила нашего ребенка.

— Вот почему она перестала с вами говорить, Жан-Люк… И вот почему я вам советовала остановиться. Она больше не могла удерживаться в ваших непостоянных вибрациях.

Я глажу кота, и он снова засыпает, взяв на себя мою боль, мои угрызения совести и отвращение. Я всего лишь продукт действий Гийома, его вины, его падения. Даже если стереть из памяти грязные измышления кухонной девки, он продолжает терзать меня — изнутри. Жил ли я его жизнью или не жил, он внедряется в меня, и чем дальше, тем сильней разрушает мою душу.

— Как это можно исправить, Мари-Пьер?

Она шумно вздыхает, кончая вытирать лужу колы на паласе.

— Высвобождением. Душа дочери — теперь, когда Изабо знает о ней, — поможет ей перейти на ту сторону. Я смотрела по календарю, и они там, в замке, тоже проверили: в субботу будет полнолуние, значит, высвобождение возможно через три дня. Мы все возьмемся за это и отошлем Изабо к ней.

— К ней? Что вы имеете в виду?

— К ней — значит, не к вам, — отвечает Мари-Пьер с мягким сочувствием, но без колебаний. — Называйте это как хотите: раем, высшим промыслом, ноосферой, квантовой чушью… Но лучше спросите в замке — они люди образованные, а я просто ловлю чужие мысли. И не надо грустить. Вы сделали замечательное дело, Жан-Люк, вы исполнили свою миссию.

Я бросаю ей с горькой усмешкой:

— А в чем она заключалась, эта моя миссия? Внушить ей, что я ничтожество, за которое не стоит цепляться?

— Ну, зачем же так плохо думать о себе?! Благодаря вам, она вырвалась из гнусного существования, на которое ее обрекли; теперь ей осталось не упустить свой шанс на смерть. А для этого она должна согласиться покинуть вас. Поэтому я и прошу только об одном — о полном воздержании с вашей стороны, пока она не освободится. Никаких эротических снов, никакого автоматического письма, сообщничества, ностальгии, сожалений, которые передались бы ей. Я могу на вас рассчитывать?