Империй - Роберт Харрис

Впрочем, я опережаю события и впадаю в тот же грех, что и прочие жизнеописатели, пытаясь разогнать тени прошлого с помощью света будущего. Поэтому я ограничусь лишь констатацией того факта, что в описываемый мною день эти два выдающихся человека, которых разделяла разница в возрасте в шесть лет, но которые имели много общего в силе ума и взглядах, стояли, ведя приятную беседу и наслаждаясь теплом утреннего солнца. Тем временем Красс поднялся на трибуну и вознес традиционную молитву:

— Да будет исход этих выборов благополучным для меня, для моих начинаний, для моей должности и для всех граждан Рима!

После этого начались выборы.

Первой трибой, подошедшей в соответствии с древней традицией к урнам для голосования, была Субурская. Однако, несмотря на усилия, которые Цицерон на протяжении нескольких лет прилагал с тем, чтобы завоевать ее поддержку, она не проголосовала за него. Это был чувствительный удар для Цицерона, и у нас появились основания полагать, что агенты Верреса на славу поработали с этой трибой, подкупив ее лидеров. Цицерон, правда, напустил на себя беззаботный вид и попросту пожал плечами. Он знал, что многие влиятельные люди, которым еше предстоит голосовать, будут внимательно следить за его реакцией, поэтому было очень важно не дать им догадаться о его неуверенности и колебаниях.

Потом, одна за другой, проголосовали три другие трибы: Эсквилинская, Коллинская и Палатинская. Первые две поддержали Цицерона, третья — нет, что, впрочем, никого не удивило, поскольку ее членами состояла большая часть римских аристократов. Итак, счет теперь был два — два, не самое обнадеживающее начало. А затем в очередь к урнам для голосования стали выстраиваться члены тридцати одной сельской трибы: Эмилийская, Камилийская, Фабианская, Галерийская… Все их названия были знакомы мне, поскольку упоминались в документах из архива Цицерона. Три из этих четырех проголосовали за моего хозяина. Об этом, подойдя к Цицерону, ему сообщил на ухо Квинт, и только после этого он впервые за все утро хоть немного расслабился. Стало ясно, что деньги Верреса оказались соблазнительными в основном для представителей городских триб.

Горацийская, Лемонийская, Папирийская, Мененийская… Люди шли и шли к урнам, невзирая на жару и пыль. Сиена сидел на стуле, но неизменно вставал, когда избиратели, опустив в урны свои таблички, проходили мимо него. Его ум лихорадочно работал, извлекая из памяти имена этих людей. Он благодарил каждого за выполненный гражданский долг и передавал приветы их родным.

Сергийская, Вольтинская, Пагшнская, Ромилийская… Последняя триба подвела Цицерона, но в этом также не было ничего удивительного, поскольку к ней принадлежал сам Веррес. К середине дня Цицерон заручился поддержкой шестнадцати триб, и для победы ему было нужно, чтобы за него проголосовали еще две. И все же Веррес не сдавался и в сопровождении сына и Тимархида продолжал метаться между разрозненными группами людей. В течение часа, который показался нам вечностью, баланс продолжал оставаться шатким, и стрелки весов могли отклониться в любую сторону. Сабатинская и Публийская трибы отказались отдать свои голоса Цицерону, однако затем настал черед Скаптийской, и она поддержала Цицерона. А окончательно его сделал победителем голос Фалернской трибы из Северной Кампании.

Оставалось проголосовать всего пяти трибам, но их голоса уже ничего не могли изменить. Цицерон победил, а Веррес — еще до окончания выборов — втихомолку убрался восвояси: зализывать раны и подсчитывать убытки.

Цезарь, который, согласно результатам подсчета голосов, также одолел своих соперников и стал сенатором, был первым, кто поздравил Цицерона и пожал ему руку. В толпе раздавались торжествующие выкрики. Это бесновались приверженцы победивших кандидатов — из той породы людей, которые посещают любые выборы с такой же фанатичной одержимостью, как другие — гонки колесниц. Сам Цицерон, казалось, был немного ошеломлен собственной победой, но она состоялась, и этого не мог отрицать даже Красс, которому вскоре предстояло зачитать официальные итоги голосования. Вопреки всем препонам и сомнениям Марк Цицерон стал эдилом Рима.

* * *

Огромная толпа (а после побед толпы всегда бывают больше обычного) провожала Цицерона от Марсова поля до его дома, где у порога уже собрались его собственные рабы, чтобы приветствовать хозяина овацией. Изменив своим привычкам, появился даже слепой стоик Диодот. Все мы испытывали гордость оттого, что имеем отношение к такой значительной фигуре, как Цицерон. Отсвет его славы падал на каждого, кто обитал под этим кровом. Из атриума, радостно крича, стремительно выбежала маленькая Туллия и обхватила руками ноги отца, и даже Теренция вышла из дома и, улыбаясь, обняла мужа. В моей памяти навсегда запечатлелась картина того, как эти трое стоят, прижавшись друг к другу: одержавший триумф оратор положил левую руку на голову дочери, а правой обнимает за плечи счастливую супругу. Природа часто наделяет людей, которые редко улыбаются, одним удивительным даром: когда на их лицах все же появляется улыбка, они неузнаваемо меняются. Вот и в тот момент я видел, что Теренция, несмотря на частые сцены и попреки в адрес мужа, по-настоящему счастлива той победой, которую он одержал.

Наконец Цицерон неохотно опустил руки.

— Благодарю вас всех! — объявил он, обводя взглядом восторженную публику. — Однако сейчас не время для празднеств. Настоящая победа наступит только после того, как окажется поверженным Веррес. Завтра наконец я начну против него судебный процесс, и давайте вместе молиться богам, чтобы прошло не слишком много дней до новой и куда более важной победы. А теперь… Чего же вы ждете? — Он улыбнулся и хлопнул в ладоши. — За работу!

Цицерон отправился в кабинет и позвал с собой Квинта и меня. С огромным облегчением он опустился в кресло и сбросил сандалии. Впервые за неделю на его лице не было выражения тревоги. Я полагал, что сейчас Цицерон приступит к самой важной на сегодняшний день задаче — сведению воедино разрозненных частей своей знаменитой речи, однако выяснилось, что у него на мой счет совсем иные планы. Нам с Соситеем и Лауреем предстояло вернуться в город и обойти всех свидетелей-сицилийцев, рассказать об одержанной Цицероном победе, удостовериться в том, что они не пали духом, и предупредить их о том, чтобы завтра утром все они явились в суд.

— Все? — изумленно переспросил я? — Вся сотня человек?

— Вот именно, — кивнул Цицерон. В его голосе вновь звучала прежняя решимость. — И вот еще что. Вели Эросу нанять дюжину носильщиков — только надежных людей, — чтобы завтра, когда я отправлюсь в суд, перенести туда же коробки с показаниями и уликами.

— Всех свидетелей, — записывал я, чтобы ничего не забыть, — дюжину носильщиков, все коробки с документами — в суд. Но только учти, хозяин, в таком случае раньше полуночи я не освобожусь, — предупредил я, пытаясь не показать свое замешательство.

— Бедный Тирон! Но не беспокойся, у нас будет еще достаточно времени, чтобы выспаться всласть. После смерти.

— Я беспокоюсь не о своем сне, сенатор, — твердо проговорил я. — Я просто боюсь, что у меня не останется времени, чтобы помочь тебе с речью.