Бродский. Русский поэт - Владимир Бондаренко

Как всегда, для того чтобы понять сущность Иосифа Бродского, надо не лезть в его американские посленобелевские интервью, когда он вынужден был, как в разговоре с судьей Соловьевой, политкорректно облекать свои мысли в какие-то общечеловеческие сентенции. Скажу честно, я такого Бродского не люблю. Да и не Бродский это вовсе, так же как не Бродский призывал признать в строительстве коммунизма его интеллектуальный труд. Из его откровенных бесед ценю беседы с Волковым, с Михником, с Рейном — с ними он высказывался так же свободно, как в своих стихах. Вот так однажды он и выразил свою суть другу Адаму Михнику в той же беседе, где определил место и положение Кундеры: «Сразу скажу, с кем ты имеешь дело. Чтобы у тебя не было иллюзий. Я состою из трех частей: античности, литературы абсурда и лесного мужика. Пойми, я не являюсь интеллигентом». Римская античность, а затем и китайская древность — не забудем его изумительный цикл стихов «Письма династии Минь», где поэт волшебным образом переплел собственную судьбу с мотивами древней китайской поэзии. Литература абсурда — из его старой и любимой скандинавско-английской Европы. Третья — земная часть русского лесного мужика (ибо еврейских лесных мужиков нет ни на Руси, ни в Израиле). Иногда он перемешивает эти части, порой резко переходит от античности к мужицкому говору и наоборот:

Лесной мужик Бродский «хуярит» напролом, сталкиваясь в одном пространстве тюремного коридора и стиха с античным Фебом-Аполлоном, и их общность вполне органична. Не эпатажна, не вызывающа, но вот интеллигентности здесь уж верно делать нечего. Он ценит русскую дворянскую и народную культуру, ценит людей принципов и чести, к примеру, Виссариона Белинского, ценит независимых русских писателей всех мастей, от Лескова до Баратынского, но всю образованческую групповщину глубоко презирает. Либеральную ли, прогрессивную, академическую, филологическую. И он, глубоко понимающий все уровни русской культуры, чувствующий себя своим и в глухой архангельской деревне, и среди утонченных эстетов, имеет право говорить от имени русских: «Мы совершенно не могли состыковаться с цивилизованным миром. Речь идет о разнице в том, что у тебя стоит на полке и что происходит за окном. У русских необычно сильное ощущение того, что одно с другим не имеет ничего общего… В России это впечатление гораздо сильнее, поскольку ты понимаешь, что ничего изменить не сможешь и само ничто не изменится»…

Подводя итог отношению Бродского к нападкам на Россию и русскую литературу, вспомню еще раз Вторую конференцию по литературе в Лиссабоне, проходившую в 1988 году под покровительством доктора Мариу Соареша, президента Португалии. За год до падения Берлинской стены на конференции предполагалось взорвать стену между русской литературой и другими литературами Европы. Но странным образом — заставив каяться во всех грехах абсолютно всех русских писателей. Даже Татьяну Толстую там представили как имперскую захватчицу, вводившую советские танки в Будапешт и Прагу. Советский Союз уже таял на глазах, и потому основной огонь сосредоточили на России и русской культуре, на русском неисправимом менталитете.

Поначалу русские писатели, как дети, решившие, что пришли на рождественскую елку, раскланивались направо и налево, объединяясь и с писателями-эмигрантами, и с «братьями» из стран Восточной Европы. При этом они горделиво говорили и об уникальном опыте XX века, из которого, по их мнению, русская литература вышла вполне достойно. И вдруг от венгра Дьердя Конрада, от поляков Адама Загаевского и Яна Щепаньского, от югослава Данилы Киша они услышали не поддержку в свой адрес, а высказанные менторским тоном обвинения в излишней имперскости. Присутствующий там же, я уж не знаю, от имени какой Европы, индиец Салман Рушди вообще обвинил Татьяну Толстую и других в «колониальном» тоне разговора, в имперской и безнравственной позиции.

Представляю, каково было удивление членов российской делегации, отобранных из самых демократически настроенных писателей перестроечного времени! Из их уст сразу зазвучали и покаяния, и извинения, и отказ от любой имперскости. И лишь Иосиф Бродский, скептически посмотрев на весь этот шитый белыми нитками балаган наших бывших союзников перед окончательным разрывом с Россией, резко заявил: «Никакая это не имперская политика. Я бы сказал, что это единственно возможный реалистический взгляд на данную проблему, который для нас, русских, возможен… Концепция Центральной Европы ничего не дает. Мы — писатели, и нас нельзя определять нашей политической системой… Определяет нас язык, на котором мы пишем, то есть мы — русские писатели…» Бродский утверждал, что Россию и русскую литературу нельзя отделять от Европы. А понятие Центральной Европы — вообще нелепое и ненужное с точки зрения литературы: «Есть польская литература, чешская литература, словацкая литература… невозможно говорить об этой концепции даже с точки зрения литературы».

В ответ писатель из Сербии Данило Киш признал, что концепция Центральной Европы возникла даже не как антисоветское, а как антирусское понятие: «Антирусская по своей идее, потому что мы оказались между двух культурных влияний и пытаемся найти собственное место». Потом он признался, что своего места в культуре у них так и не нашлось: или русское влияние, или американское… Жаль, что Киша, веселого гуляки и хорошего писателя, уже нет в живых, иначе бы я ему напомнил наши долгие разговоры в Загребе на одном из конгрессов Пен-клуба, когда мы с ним на хорошем русском и с хорошим запасом русской водки, обычно в его номере, выясняли место и роль русской литературы. У меня и сейчас лежит на полке надписанная им книга с признанием в любви к России. И так ли мы, русские, мешали сербской литературе? Не думаю, что натовские бомбы помогли сербам определить собственное место в мировой культуре.

Но спрашиваю всех оппонентов русскости Иосифа Бродского и справа, и слева: зачем ему, американскому лауреату, еврею, было влезать в это запланированное и продуманное избиение русских писателей, становиться на их защиту? Ведь отошли же сразу в сторонку и Сергей Довлатов, и Зиновий Зиник. Выходит, сидела в нем всю жизнь русская заноза — и метафизическая, и реальная «М. Б.» — и требовала дать бой зарвавшимся «жертвам русской имперскости». «Мы — русские писатели…», «определяет нас язык…». Что заставило этого лютого индивидуалиста перейти на столь соборную позицию? Какая провиденциальность? Какое предназначение? Или в эти минуты его брала за руку та русская женщина из Череповца, которая отнесла его креститься в православную церковь? Или вставали за ним русские северные богатыри из архангельских лесов? Или тот самый Бог, который в деревне живет не только по углам?

Думаю, на Страшном суде эта защита русской литературы всегда и везде будет ему зачтена…

Я бы выделил из всех стихов Бродского помимо блестящего цикла о любви также стихи на имперские мотивы, будь то античные римские, американские «Колыбельная Трескового мыса» или «Новый Жюль Верн», русские «На смерть Жукова» или даже «Одному тирану», «Народ» и «На независимость Украины». Характерно, что написаны были эти стихи в самые разные годы от 1964-го до 1989-го, то есть имперскость в творчестве поэта никогда не пропадала.