Царство Небесное силою берется - Фланнери О'Коннор

— Клевая штучка, — сказал водитель.

Мальчик улыбнулся, воткнул штопор в пробку и вытащил ее. Никуда от этого старика не денешься, ну да ладно, сейчас он все исправит.

— Эта штукенция все что хочешь откроет, — сказал он. Чужак вел машину медленно и все время смотрел на Таруотера. Мальчик поднес бутылку к губам и сделал большой глоток. Он не ожидал, что жидкость окажется такой горькой и такой крепкой, крепче, чем любой виски, который он когда-либо пил. Она жестоко обожгла ему горло, и жажда разгорелась с такой силой, что ему пришлось сделать еще один глоток, полнее предыдущего. Он оказался еще хуже, чем первый, и мальчик почувствовал, что чужак с какой-то странной ухмылкой смотрит на него.

— Что, не понравилось? — спросил он.

У мальчика немного закружилась голова, но он быстро повернулся к чужаку и сказал, блестя глазами:

— Уж получше будет, чем хлеб наш насущный!

Он откинулся на спинку сиденья, снял пробку со штопора и засунул бутылку обратно в «бардачок». Движения у него стали будто бы замедленные. Ему потребовалось какое-то время, чтобы положить руку на колено. Чужак ничего не сказал, и Таруотер отвернулся к окну.

Выпитая жидкость горячим камнем лежала в бездонной яме его желудка, согревая все тело, и он с удовольствием поймал себя на чувстве свободы от какой бы то ни было ответственности и от необходимости напрягаться и искать оправдание своим поступкам. Мысли стали на удивление тяжелыми, как будто для того, чтобы добраться до разума, они должны были преодолевать какую-то плотную, вязкую субстанцию. Он смотрел на густой неогороженный лес. Машина ехала теперь настолько медленно, что он вполне мог сосчитать отдельно растущие деревья. Он принялся считать их: одно, еще одно, еще одно, а потом они начали перетекать одно в другое, пока окончательно не слились воедино. Он уткнулся лбом в стекло, веки у него отяжелели и закрылись.

Через несколько минут чужак потянулся к Таруотеру и толкнул его в плечо, но мальчик не шелохнулся. Тогда он увеличил скорость и достаточно быстро проехал около пяти миль. Заметив поворот на проселочную дорогу, он свернул и промчался еще примерно милю или две, а потом съехал с дороги и вырулил вниз по склону в неглубокую ложбинку у самого края леса. Он часто дышал, и лоб у него покрылся испариной. Он вышел, обошел машину, открыл дверь со стороны Таруотера, и мальчик вывалился наружу, как полупустой мешок. Водитель поднял его на руки и понес в лес.

На проселочной дороге было тихо, и солнце по-прежнему вершило свой путь по небу, ослепительное и неторопливое. Лес безмолвствовал, и лишь иногда раздавались нечаянная трель или воронье карканье. Казалось, что от жары размяк даже воздух. Время от времени большая птица, расправив крылья, тихо падала куда-то между верхушками деревьев, а потом опять взмывала ввысь.

Где-то через час чужак вышел из леса один и украдкой осмотрелся. В руках он держал мальчикову шляпу, которую решил взять на память, вместе со штопором-открывашкой. Его нежная кожа приобрела розоватый оттенок, как будто он освежил себя глотком свежей крови. Он быстро сел за руль и укатил прочь.

Когда Таруотер очнулся, маленькое серебристое солнце стояло прямо у него над головой, сея призрачный свет, который, казалось, не доходил до земли. Первое, что мальчик увидел, были его же собственные ноги, тонкие и белые, вытянутые прямо перед ним. Он лежал, опершись на бревно, на маленьком открытом пространстве между двумя очень высокими деревьями. Кисти рук были не слишком туго связаны сиреневым носовым платком, который его друг оставил в обмен на шляпу. Одежда, сложенная аккуратной стопкой, лежала здесь же, неподалеку. На мальчике не было ничего, кроме ботинок. И он вдруг остро почувствовал, что шляпы нигде нет.

Рот у Таруотера открылся и сполз набок, словно собирался навсегда поменять свое положение на лице. Через секунду это было уже просто отверстие, которое, казалось, больше никогда не станет ртом. Глаза были маленькие, как семечки, как будто, пока он спал, их вынули, выжгли, а потом опять засунули ему в голову. Его лицо сжималось и корчилось, пока не стало выражать что-то такое, что было сильнее ярости и боли. И тогда у него вырвался сухой громкий крик, и рот вернулся на свое обычное место.

Мальчик стал яростно терзать платок, пока не разорвал его. Потом он оделся, так быстро, что половина вещей оказалась надета наизнанку, но он этого не заметил. Он стоял и смотрел на разворошенные листья, где он только что лежал. Рука сама собой потянулась в карман за спичками. Пинками он собрал листья в кучу и поджег их. Потом отломил сосновую ветку, поджег ее и стал поджигать кусты вокруг поляны, пока наконец огонь не охватил все вокруг, жадно пожирая проклятое место, не оставляя следов от всего того, к чему мог прикасаться чужак. Когда пламя заревело, он повернулся и побежал, держа в руке сосновый факел и поджигая на ходу кусты.

Он не заметил, как выскочил из леса на пустынную красную дорогу. Она мелькала у него под ногами, как застывшее пламя, и лишь через некоторое время, начав задыхаться от бега, он притормозил и понял, где находится. Небо, лес, земля под ногами — все остановилось. У дороги появилось направление. Она вилась между высокими красными откосами, а потом поднималась и выходила в поле, вспаханное по обеим сторонам от нее. Вдалеке виднелась немного покосившаяся на один бок хижина. Она как будто плыла по красным волнам поля. Внизу, под холмом, над руслом ручья висел деревянный мост, напоминавший скелет какого-то доисторического зверя. Это была дорога домой, земля, знакомая с детства, только теперь она казалась странной и чужой.

Он стоял, сжимая в руке обожженную, почерневшую сосновую ветку. Через секунду он снова двинулся вперед. Он шел медленно, зная, что теперь ему нет пути назад, что судьба ведет его навстречу последнему откровению. Его воспаленные глаза больше не выглядели пустыми. По ним уже нельзя было сказать, что их единственная задача — вести своего хозяина вперед. Теперь казалось, что к ним, как к устам пророка, прикоснулся пылающий уголь, и они больше никогда не увидят того, что видят обычные люди.

Широкая дорога стала сужаться, пока наконец не превратилась в размытый дождями овраг, который терялся в зарослях ежевики. Огромное красное солнце висело прямо над деревьями. Здесь Таруотер остановился. Его взгляд скользнул по созревшей ежевике, а потом впился в лежавший перед ним густой, темный лес. Он вдохнул и на секунду задержал в себе воздух, а потом нырнул в эту чащу, скорее чутьем, чем зрением, различая едва заметную тропу, которая вела через лес к вырубке. Воздух был насыщен тяжелым ароматом жимолости и резким запахом хвои, но мальчик едва ли обращал на это внимание. Его чувства притупились, а в голове, казалось, не было ни единой мысли. Где-то далеко в лесу пропел дрозд, и у мальчика в горле встал ком, словно эти звуки были ключом к его сердцу.

Подул легкий вечерний ветерок. Мальчик перешагнул через упавшее на тропу дерево и головой вперед нырнул дальше в лес. Колючий вьюн впился ему в рубашку и порвал ее, по ом не остановился. Вдалеке снова пропел дрозд. Все та же положенная от природы трель на четыре ноты, единственный способ объяснить тишине свое горе. Таруотер шел прямо к прогалу, откуда через раздвоенный ствол березы, если посмотреть вниз вдоль склона холма, а потом через поле, видно вырубку. Они с дедом всегда останавливались там, когда возвращались с дороги. Ничто не доставляло старику большего удовлетворения, чем смотреть через поле и видеть со стороны свой дом, уютно угнездившийся меж двух труб, свой сарай, свою делянку и свою кукурузу. Он был как Моисей, которому дозволили бросить взгляд на землю обетованную.