Сесиль Стина - Теодор Фонтане

Он уселся в углу скамьи, облокотился на руку и попытался собраться с мыслями, но постепенно череду его размышлений сменила вереница гротескных образов. Он видел перед собой красивую госпожу фон Заха, в глухом платье из черного крепа, расшитом тремя рядами черного бисера вокруг шеи и на груди. Крест с распятием свисает до пояса. А рядом с ней Сесиль, она смотрит на дорогу и ждет кого-то. А вот и они: те, кого она ждет. Первым появляется старик в охотничьей куртке, кряжистый и важный, с седой бородой, подстриженной на английский манер; а потом юноша в дорожном костюме, элегантный и изможденный, задыхающийся от кашля; а потом некто третий в мундире с высокими эполетами и золотым шитьем на воротнике. Гордон не смог удержаться от смеха. «Привет от Лессинга. Это же Маринелли[162]. Да, камергер принца… И в этом мире она жила. Печально. Но что это доказывает? Следует ли сделать отсюда вывод, что она разыгрывала передо мной комедию, и все это лишь уловка красивой женщины, которая чувствует себя неудовлетворенной и хотела бы заполнить любовной интригой долгие одинокие часы пустого существования? Нет. Если это ложь и обман, тогда все – ложь. Тогда одно из двух: либо я не в состоянии отличить истинное от ложного, либо искусство лицедейства за семь лет моего отсутствия сделало гигантский шаг вперед. Такой гигантский, что мне, с моими слабыми познаниями, за ним уже не угнаться…»

Он хотел отделаться от этих и подобных мыслей, но на душе все равно было муторно. «Мир – это сплошные противоречия, внешние и внутренние, куда ни посмотришь, везде свет и тени. Самые благодарные люди внезапно проявляют черную неблагодарность, а праведники во главе с их блаженным Иовом ропщут на Господа и Его заповеди. Чего только ни вмещает человеческое сердце? И всё со всем уживается, стоит чуть сместить зло и добро – и готово: сегодня ты порядочен, а завтра легкомыслен, и сегодня так же искренен, как вчера. Клотильда была права, когда просила не выплескивать с водой и ребенка. А как сказала Роза? „Бедная женщина“. Значит, есть же у Сесиль качества, заслуживающие участия. А это много значит. Ведь женщины строже всего осуждают женщин, а раз уж они прощают – значит есть причина такого снисхождения».

В этот момент к нему на скамейку подсела типичная обитательница квартала Шпреевальд – нянька с детской коляской. Ее крутые бедра в сочетании с тупой чувственностью, написанной на физиономии, отнюдь не соответствовали его настроению, поэтому он, к явному изумлению соседки, вскочил и быстрыми шагами удалился в глубину парка.

Когда спустя час, усталый и измотанный, он вернулся домой, консьерж вручил ему письмо и телеграмму. Письмо было от Сесиль, это он понял по почерку, так что вопрос о том, от кого пришла телеграмма, в данный момент оставил его равнодушным. Он быстро взбежал по лестнице, торопясь прочесть письмо, вошел в квартиру, но внезапно остановился, охваченный страхом. Наконец, он вскрыл письмо.

«Дорогой друг, – писала она, – так дальше не пойдет. С того дня, когда мы устроили небольшой прием, вы изменились, изменилось ваше отношение ко мне. Я сказала вам и повторяю, что не стану допытываться о причине. Но какова бы ни была эта причина, спросите себя, достанет ли у вас желания и сил вернуться к тому тону, который вы приняли прежде и который делал меня такой счастливой. Проверьте себя и, если вы ответите себе „нет“, тогда пусть разговор, который мы только что вели, будет последним. Речь идет о вашем и моем счастье. Мой дрожащий почерк скажет вам, что происходит в моем сердце, оно разрывается на части. Но я заклинаю вас: давайте расстанемся – или в него ворвется нечто еще худшее. Рано или поздно профессия, которой вы себя посвятили, снова позовет вас в большой мир – опередите ее. Я вас не забуду. Не смогу забыть. Всегда ваша Сесиль».

Он был тронут, и больше всего его тронуло ее откровенное признание в сердечной склонности. Но именно в нем он увидел серьезность того, что читалось между строк, что вынудило ее сделать свои признания.

«Она спрашивает, достанет ли у меня желания и сил. Желания – да, но не сил. Может быть, потому, что и желание – не то, не такое, каким должно быть. А откуда ему взяться? Не могу я жить здесь и каждый день равнодушно проходить мимо ее дома, как будто не знаю, кто там горюет за опущенными ставнями. Значит, нет у меня ни того, ни другого: ни сил, ни желания».

Он еще раз пробежал глазами последние строки и только тогда взял телеграмму. Она содержала указание срочно приехать в Бремен, так как датское правительство снова чинило препятствия проекту.

«Не будь этого письма, телеграмма привела бы меня в ужас, а теперь она – знак свыше, как и тот приказ, что выдернул меня из Тале. Разве что теперь ситуация усугубилась. Не было бы счастья, да несчастье помогло. И что с огнем играть нельзя – истинная правда. Пошлость? Банальность? Но чем банальнее пословицы, тем больше в них истины. Итак, я получил приказ к отступлению! Отступать будет легче, чем казалось еще полчаса назад. Все, что есть во мне хорошего и вменяемого, голосует „за“ и приходит на помощь. Неужели я дам себя одурачить, стану игрушкой капризной бабы? Мне это претит. Но ведь здесь нет ничего подобного, ни обмана, ни женского каприза, ни игры. Бедная Сесиль. Тебе не вдалбливали с колыбели высокую мораль, и Верхняя Силезия с ее потугами на аристократизм и нищетой дворянства – не лучшая школа нравственности. Что верно, то верно. Но были же в тебе и хорошие задатки, некий эстетический элемент, какая-то врожденная деликатность, дар отличать настоящее от поддельного, правду от неправды. Конечно, осталось кое-что с того времени, когда на стол ставились грибочки и Roi Champignon, но ты хочешь покончить с прошлым, стать искренней и честной, и мешать тебе в этом было бы низко и просто дурно. Значит, прочь отсюда! Прочь! Жить – значит хоронить надежды».

Он бредил вслух и верил в то, что говорил. Но внезапно опомнился и усмехнулся.

«Надежда – вот идеальное слово, которое не подходит для моих желаний, ни теперешних, ни прежних. Но разве надежды всегда должны быть идеальными, как белые лилии на лугу? Нет, они могут иметь цвет, красный, как цвет наперстянки, что цвела в горах. Но белая ты или красная, прощай, надежда, прощай».

И он позвонил хозяйке и отдал распоряжения для своего отъезда.

На следующее утро он прибыл в Бремен и снял номер в отеле «Хильманн», замечательной гостинице, где он останавливался и прежде. Окна в его номере были открыты, и можно было любоваться то оживленной Зёгештрассе, начинавшейся за эспланадой, что отделяла предместье от Старого города, то подъездной дорожкой к отелю, где сидели гости и как раз сейчас пили утренний кофе. Стояла приятная, теплая погода, и деревья на крепостном валу мощным куполом защищали от ветра всю покрытую гравием дорожку. Ему тоже захотелось посидеть здесь, он переоделся, сбежал вниз по лестнице и занял место за одним из столиков. Уличная суета – телеги, катившие к порту, служанки, спешащие на рынок, дети, бегущие в школу, – действовала на него умиротворяющее, возвращая душе покой, которого он лишился с той минуты, как получил письмо от Клотильды. Тогда он постоянно видел перед собой Сесиль, ее туманный облик, казалось, издали приветствовал его и одновременно отталкивал. Сейчас настроение было самое подходящее, он приказал принести ему чернил и бумагу и принялся писать.