Проводник электричества - Сергей Самсонов

Сентиментальность моментальна, нахлынула — швырнул безногому копеечку, через минуту — все, остыл, опять гребешь самозабвенно под себя и чавкаешь до следующего приступа душевности. Бросить копейку, подаяние — это еще-уже не милосердие. Милосердие — это делиться необходимым себе. Отдать половину. Он, росший барчуком и обожравшийся благами до тошноты, до ровного к ним отношения на всю оставшуюся жизнь, считал, что нищие не могут обучиться милосердию. Богач, по крайней мере, уж точно не подлее бедняка, хотя народ его, Камлаева, страны упрямо искони настаивал на большей подлости богатого. Одни других стоили, грехов было поровну и подвигов тоже.

Полуголодный бедный преисполнен неподотчетной ли, сознательной ли ненависти к высшим, он ею питается, несчастный зачастую не собственной реальной проголодью, а показанным ему чужим превосходящим уровнем, отсюда и самообман, всегдашняя готовность приплюсовать себя к голодным беспризорникам и старикам, он — с ними целое, одно, он — тоже жертва, тот, в чью пользу должно жертвовать. «Вот пусть они, — кивок на знать любого толка, на гладкого Камлаева, — и раскошелятся, им хорошо теперь: сперва наворовали и благодетельствуют с жиру». Какого милосердия можно ждать от человека, который сам себя мнит обворованным?

Он гнал на северо-восток, расчесанные бороздами рыжие и серые поля бежали резво за окном, вблизи размазывались скоростью в пустую серую сплошную, вдали — величаво ползли, давая истинное знание о протяженности, покрытом расстоянии, и помышлять о расстоянии было ему сейчас почти до задыхания мучительно… деревья вырастали, подступая вплотную к оживленной трассе тесным строем, так что порой мчался по древесному, дрожащему просвеченной листвой туннелю, и солнечные пятна золотым расплавом били по глазам, пятнистые тени ползли по салону, как будто прыгал на капот и протекал сквозь стекла гибкий леопард.

И отрубал входящие не глядя: «на Нину» у него поставлен был особенный звонок — вот как-то вместе выбирали, когда еще мобильник всем в новинку был, и на слоновьем реве остановились смеха ради («ну, спасибо тебе за слониху» — «мое желание — это слон, зовущий в джунглях свою подругу»… и вообще нас это… нас не сокрушить, вот не ощупать даже целиком, как тем слепцам, ага… один за ухо там, другой за хобот» — «я, я тебя сейчас за хобот…»).

Доехал до развилки, тормознул, читать стал указатели — куда? Большая крепкая деревня осталась позади, вокруг стоял дремучий лес, стрела дороги вела на охраняемую территорию трехзвездного пансионата… ну ясно, ясно, тут декоративные избушки, пейнтбол, мангалы, лодки, банкетный зал для делегаций и полулюксы для супругов и любовников… смех ободрал нутро. Еще один, помельче, указатель различил и прочитал намерение жены. Ну вот и приехали. Он надавил на газ и вырулил на объездную, прошел 1,2 км, как значилось на указателе, поехал вдоль глухого деревянного забора.

Настоянный на прелой хвое, на закипающей смоле сосновых шишек крепкий воздух нес бережно и чисто высокий детский крик и звонкий птичий гомон: влюбленные друг в дружку и в природу птицы, безлюбые и ждущие того, кто их полюбит, дети.

Камлаев ухватился за шершавый гребень и, подтянувшись трудно, оседлал. Три пары голубых запыленных, огромных и голодных глаз опустошительно, татарским игом впились в чужака: сквозь пыль, густую, как на лампочке в подъезде, упрямо, неослабно, жутко пробивался отчаянно-пытливый блеск вопроса — ты кто? за мной? вдруг папа?.. Прижав заговорщицки палец к губам, он спрыгнул в лопухи.

Шла перестрелка; бритоголовые детдомовцы орали, как подорванные; в лоснящихся китайских олимпийках, фланелевых рубашках, обвислых сереньких колготках в рубчик, в трещиноватых и худых сандалиях и кроссовках, они набрали каждый по горе разлапистых сосновых шишек и швырялись, иные били по своим снарядам ракетками для бадминтона.

С десяток бросили игру, столпились, обступили; усилился смотреть на них глазами Нины, но недоверчивый восторг, вот это вымогательство родства на общем лице сироты скорее его оттолкнуло. Тугие, жестко сдавленные лобики, в глазах — не злоба, не обида, не бездомье, а что-то хуже, глубже, в самом первоистоке жизни, в самой внутриутробной тьме. Их не должно было быть. Не так, не так… Что-то такое им передалось при родах, раньше, повлияло на плод… вот эта недозволенность, недопустимость, случайность и ненужность… их не хотели, их не предусматривали — животные, что их носили под проспиртованным гниющим сердцем, обглодыши, которые вслепую отметали семя; мир выструил их в жизнь молокой, щенками покидал в ведро и будто лишь недотопил, недодавил, позволил жить, расти, не выпрямляясь, вкривь и вкось, как будто по ошибке…

Нет, он не понимал, не мог: зачем, за что одним дается как самое простое и естественное дело — раз, и «залетели»? Со вторника на среду? Кому, кому дается? Мутантам, быдлу, мрази, которая за жизнь не вытолкнула ничего, помимо собственного кала, вот никакой вообще другой продукции, лишь умножая нечистоты, усугубляя беспорядок — им плодиться? Да и еще приплод, как у свиней: троих убила в чреве, троих сдала сюда — за что ее, ее благословили выносить четвертого, седьмого?..

Жена могла ему сказать, что дети ни при чем, они — уже есть, да и не все здесь брошенные, сбытые, те, от кого избавились, кого не захотели… ты вспомни, твой отец рос, между прочим, безотцовщиной… да, сейчас не война, но тоже, знаешь, перемены, которые людей ломают, гонят, как палую листву, и не выдерживают многие, легко назвать их всех скотами, а детей — отбросами…

Щебенка в ход, откуда ни возьмись, пошла, и в кровь была разбита бровь у бритой и неотличимой от мальчишек девочки, колготочной, фланелевой, в зеленочных клевках.

На крик гусыней прибежала воспитательница, полуседая, рыхлая, в трехсотрублёвых распродажных брюках под ветхим, но чистым халатом. Упав перед ребенком на колени, не стала дергать и ощупывать без толку, а сразу задрала за подбородок кривящееся жалобное личико, сноровисто, с досадливым шипением, с нажимом промокнула намотанным на палец носовым платком. Споткнулась взглядом о Камлаева:

— Мужчина, что вы тут? — морщинистый вощеный лобик, полуседые щипанные в нитку бровки, одутловатое простое деревенское лицо, задерганная женщина, на взводе: их сколько у нее тут? тридцать? И надо их всех на виду, следить постоянно за тем, чтоб никто никуда не залез, не навернулся, не схерачился, не насадился, не расшиб. Но что-то в ней было, не только служебное рвение — что-то прочнее, глубже, материнское: не только мучилась она тут с ними, но и кормила каждого… не по пайковой норме, не казенным, а собой.

Камлаев вдруг увидел это, понял, что вот на ней, усталой и замотанной, не меньше в этом мире держится, чем на иных «заметных исполнителях», другое держится, то, что обыкновеннее и труднее всего, животное вот это, земляное, непримечательное и неблагодарное — такой живой распоркой она поставлена в самой первооснове жизни, вот в этом заштатном детдоме, и если б не она, то тут бы обвалилось, схлопнулось и полный наступил бы мрак… поэзии тут никакой… вот у нее, конечно, и своих, утробных, выкормленных, двое, помимо этих вот, казенных… наверняка потаскивает с кухни вместе с поварами, домой притаскивает в сумке завернутыми в жирные салфетки детские котлеты, бананы-груши, жареную рыбу — ну так, по малости, вот только то, что остается от детей и не выбрасывать же ведь… и устает — сил нет, и проклинает, но ведь держит.