Письма к Луцию об оружии и эросе - Луций Эмилий Сабин

Короче говоря, я был настолько то ли подавлен, то ли восхищен не так знаниями, как изворотливостью и напористостью грека, что в конце концов купил пресловутый слоновий электр за треть заломленной им баснословной цены, что оказалось суммой опять-таки весьма приличной.

О, Луций, если бы слышал, как хохотала Сульпиция, когда я преподнес ей этот драгоценный камень, оказавшийся куском финикийского стекла (старинного и очень качественного, но все-таки стекла) и сказал, что это — слоновья сперма с острова Тапробана, процитировав для пущей важности отрывок из Ктесия![232]Сколько веселья, сколько чарующей радости было в совсем по-детски звучавшем смехе этой архиприапической женщины, в ее чисто-родниковом смехе, пропущенном через фильтры моей дремучей наивности, моего глупейшего преклонения перед греческой ученостью и особой умственной одаренностью этого пронырливого, потешно-спесивого народца, моего неодолимого желания в щедрости своей сделать ей приятное!

«Не рассказывал ли тебе твой грек, что слоны околачивают членом груши в Персии, а на Панхее — древесные орехи, о которых пишет в «Священной летописи» Эвгемер? Ну, иди же ко мне: посмотрим, сколько электра выметнешь ты сегодня, после греческих россказней. Не забыл ли ты моего вчерашнего урока, начитавшись Ктесия?»

В изысканнейших забавах той нашей постельной борьбы очень существенную роль сыграл кусок финикийского стекла — затемненный солнечный свет, сгущенный старинным мастером до состояния шарика, мой пресловутый слоновий электр Ктесия Книдского. Мы совершенно безумно вращались вокруг него, словно планеты вокруг солнца, если только верна гелиоцентрическая теория Аристарха Самосского.

Никогда больше Сульпиция не была столь изобретательна, ибо никогда больше не совокуплялась она в столь приподнятом состоянии духа, потому как всех ее любовников — и не только любовников — превзошел я своей преклоняющейся перед знанием глупостью. А я никогда больше не был таким возмущенно бешеным в своих ласках, ибо никогда больше не было мне так стыдно. Это никогда больше Сульпиции относится не только к тем временам, когда она обучала меня ars amatoria, но и ко всей ее богатейшей vita amatoria. В этом призналась мне она сама, когда после стольких лет разлуки я посетил ее перед тем, как покинуть Рим и заняться изысканиями в области ars gladiatoria. Она уже окончила свою vita amatoria, побежденная подло-коварными пушистостями, и носит теперь мой слоновий электр в перстне, как Прометей носил на пальце оправленный в золото крошечный осколок от скалы Кавказа. Она носит зажигательное солнышко наших постельных схваток из никогда больше.

С тех пор я не забываю совершать возлияние в честь Меркурия.

Я очень благодарен ученейшему богу-пройдохе за то, что он послал мне тогда этого грека или сам же явился в его образе. С тех пор я предпочитаю заранее слегка посмеяться над самим собой, чтобы не смеяться впоследствии громко-печальным смехом. С тех пор я отношусь к грекам так, как отношусь к ним. С тех пор я знаю, что во время постельной борьбы должно неустанно сиять маленькое солнце веселья.

Пожалуй, я слишком увлекся моими юношескими воспоминаниями о Риме. Мне было приятно несколько отвлечься, да и тебя отвлечь, Луций, от моих недавних черных дней и черных метаний, когда я носился по Сицилии Черным Всадником.

Итак, возвращаюсь к Эврипиду. Его ссылка на Ктесия, пробудившая в памяти моей образ грека, посланного Меркурием, сразу же охладила восторг перед кинжалом, вызвав враждебную настороженность. Я холодно велел ему не лгать, но он уже с чувством несправедливо обиженного принялся горячо доказывать, что кинжал найден в могиле некоего индийца среди прочих диковинных предметов с надписями на индийском языке. Это еще больше разозлило меня, поскольку «индийцами» называют всех вожатых слонов, не зависимо от их происхождения, и слова Эврипида о могиле «индийца» на Сицилии, да еще с надписями на индийском языке (которого мой грабитель, естественно, не мог знать) я счел самой что ни на есть неумелой ложью. Эврипид ужасно обиделся, словно было задето его честолюбие, о существовании которого я даже не подозревал. Он обиделся не только за себя (или сделал вид, что не только за себя), но и за Ктесия, который видел воочию слонов в Вавилоне и оставался для Эврипида непоколебимым авторитетом во всем, а не только в отношении слонов. Я велел ему забрать свой кинжал и не показываться мне больше на глаза. Он рассвирепел, бросил эту несомненно очень интересную и дорогостоящую вещь к моим ногам и, закричав, что вообще не желает от меня денег (для грека явление совершенно невероятное), резко повернулся и ушел.

Неестественное поведение Эврипида, а также совсем необычный вид кинжала заставили меня задуматься. Я знал, что вожатые слонов пользуются особым жезлом несколько выгнутой формы и с заостренным концом, который мы называем stimulus, а греки άρπη, δρέπανον или κυστάς, и поэтому прямой четырехгранный кинжал казался мне совершенно неподходящим для этой цели. Тем не менее, он неизменно будоражил мое любопытство — и впрямь как истории Ктесия в детстве. Я еще раз прочел, что написано об использовании слонов в войнах на Сицилии у Полибия, Фабия Пиктора, Цинция Алимента, Филина и даже у Гнея Невия, а относительно более ранних греко-карфагенских войн — у Филиста, Антиоха и Тимея, но не нашел ничего удовлетворительного. Наконец, мне посоветовали обратиться к знатоку местных историй — некоему Адгарбаалу, проживавшему в Сегесте, куда я и отправился.

Адгарбаал весьма радушно принял меня и охотно поделился своими, действительно, обширнейшими знаниями. Это — один из самородков-эрудитов, которые встречаются порой в провинциальной глуши во всех странах по берегам Внутреннего моря, воистину, словно некие маяки. Как указывает уже само имя, Адгарбаал происходит из старинного карфагенского рода, несколько веков назад обосновавшегося на Сицилии, однако финикийский язык забыл еще его дед. Адгарбаал пользуется нашим языком, но преимущественно греческим. Впрочем, все образованные карфагеняне писали только по-гречески и никто — по-финикийски. Узнав о волновавшем меня вопросе, Адгарбаал тут же отмел все мои рассуждения, основанные на трудах Полибия, Филиста и прочих историков, и обратился, к огромному моему изумлению, чуть было не заставившему меня тут же повернуться и уйти, опять к тому же Ктесию. Впрочем, упомянув все соответствующие места из трудов Ктесия и разобрав их довольно критически, Адгарбаал отметил все присущие Ктесию несуразности, вошедшие в труды более поздних авторов в силу парадоксального авторитета и наивной привлекательности Ктесия. Следующим после Ктесия объектом разбора стал его земляк и еще более отчаянный выдумщик Агафархид, труд которого менее авторитетен, несмотря на еще большую привлекательность необузданного воображения и красочность описаний. Словно заподозрив, что недоверие может бесповоротно выдворить меня из его дома, и, по-видимому, находя в беседе со мной и в моих недоверчивых замечаниях особое удовольствие, Адгарбаал перешел к противоположному, обратившись к чисто зоологическим трудам Аристотеля и Феофраста. Несколько успокоив меня таким образом, Адгарбаал с особым удовольствием и хитринкой в глазах извлек откуда-то свой собственный труд по элефантологии — скорее некий справочник, нежели самостоятельное исследование. В книге Адгарбаала были приведены снабженные довольно остроумными замечаниями все соответствующие места из писателей, непосредственно познакомившихся с Индией во время и вскоре после похода Александра, — Онесикрита (так и не сумевшего освободиться от завораживающего влияния Ктесия), Неарха, Аристобула, Артемидора Эфесского, подлинного зачинателя индологии Мегасфена, из подробных руководств по слоновьей охоте, составленных во времена пылких поклонников этого занятия Птолемея II и Птолемея III, из ценнейшего труда лекаря Мнесифея, осуществившего около 220 лет назад в Александрии вскрытие слоновьего трупа, и других книг, вплоть до «Индии» нашего Александра Полигистора.