Сионская любовь - Авраам Мапу

Ведь я к другому лагерю могу примкнуть. Скажу Тамар, что женщины из хижины не ведьмы, а мать и сестра Амнона, и герой вновь станет чист в ее глазах! – закончил Зимри, бросив наугад угрозу и попав в цель.

Азрикам онемел от дерзких, несуразных слов. Гнев душит, путает мысли и язык. Но ярость страхом сожжена.

– Уж половину казны к рукам прибрал! Впрочем, прости, я тобой доволен, ты помогал мне прежде, и нынче я в тебе нуждаюсь. О плате не тревожься, положись на мою щедрость.

Зимри принялся расхаживать из угла в угол, сосредоточенно размышляя. Наконец придумал, остановился.

– Ты вскоре принимаешь дорогих гостей, Хэфера и Букью. Раззадорь себя, силы духа наберись, мужчина! Преврати в попойку ваш ночной совет. Дождись, что гости очумеют от вина, и дом предай огню. И тайны с из хранителями вместе в дыму пожарища навек исчезнут. Когда покончишь с делом, удивишься, как верно и исправно это средство. Надежность – свойство простоты. Однако действуй осторожно и с умом. Плату возьму деньгами, сады и виноградники твои мне не нужны. Не трусь, положись на меня, я с тобой и в радости и в горе. Ну, вперед, не медли! А меня Амнон ждет, в моем колчане еще остались стрелы для него.

Зимри покинул Азрикама. Раздобыл в тайном месте змеиного яду и пошел к Амнону.

– Знаю, Амнон, ты ждешь весть из дома Иядидьи, – начал Зимри, – увы, хозяина я не застал. Он заседает с царедворцами. Совещаются, как город защищать и как народу представить дело. В палатах Иядидьи все домочадцы беззаботно спят, и не с кем говорить. Я новый план придумал, и есть надежда, что Тамар к тебе вернется или тебя вернет, что равнозначно. С Пурой пошли ей дар – кувшин молодого вина и гроздья винограда. Напиши письмо, полное слов любви и мольбы. Вели Пуре передать девице послание и дар ранним утром, когда она прохаживается по саду. Тут я появлюсь, с ней разговор затею, и мною сказанное подкрепит тобой написанное. Я буду горд и, как кремень тверд. Авось Тамар поймет, что не права, нас изгоняя. Что до меня, я милости не жду. Честно, верно, с открытым сердцем я служил отцу ее.

Последуй моему совету, Амнон. Так испытаешь сердце Тамар. Если есть в нем любовь, снова завоюешь его, а если не откликнется Тамар на твой последний зов, значит пусто сердце, и нет причины горевать.

– Хорош совет. Захочет Господь, и вернется Тамар, и вернется любовь. Прошу тебя, Зимри, не уходи в сей трудный час. Тяжко одному. Вижу тебя, и дух мой поверженный ободряется.

– Не трусь, положись на меня, я с тобой и в радости и в горе, – второй раз за день произнес Зимри.

Амнон уселся за стол и принялся писать письмо, не останавливая слез.

“Любимая Тамар, голубка моя! Объясни, чем согрешил перед тобой. Кара велика беспредельно. Изгнав, лишила меня Божьей милости. Простой пастух не смел и думать о прекрасной дочке придворного вельможи. Твоей любовью я был заново рожден и вдохновлен на то, что совершил для нас обоих. Молю, любимая, дай надежду! Вспомни письмо из Нинвэ: “Цени надежду жизнью”.

Ты одарила меня счастьем любить. Дух мой, смелость, ум – твое произведенье. Я вознесен и вмиг повержен. Какая сила двигала рукой творца, разбившего свое творенье в черепки?

Твой приговор ошеломил и оглушил. Любимая, покуда не вернешь ответ, я – камень в праще: не знаю ни пути, ни цели. Помнишь ли Бейт Лехем? Молю, Тамар, верни былое счастье! Иль объясни, за что наказан.

Шлю тебе дар, как в былые дни. Будет принят сладкий напиток любви – и сердце мое взовьется ввысь. А вернется назад, отверженный и горький, как измена – и уделом моим станет чужбина. Молча, с любовью даже, снесу беды и горести. Сердцу скажу: “Терпи. Изгнание – это воля Тамар!”

Любимая! В твоих руках моя судьба – жизнь и смерть, счастье и горе, честь и позор. Ответь, Тамар: рай или ад, что Амнона ждет?”

Амнон завершил труд и отдал на суд Зимри.

– Читай!

Зимри читал и перечитывал письмо, попеременно придавая лицу то восторженное, то горестное выражение. Амнон, сидя за столом и обхвативши голову руками, все что-то бормотал бессвязно.

– Ах, Тамар! Где я был? Где я сейчас? Что ждет меня? Горе мне, горе!

Полагая, что пришел момент положить предел стенаниям и толкнуть события вперед, Зимри вернул Амнону письмо и заговорил.

– Пусть тверже железа сердце возлюбленной, в мягкий воск обратит его жар твоих слов. Лишь дикая львица, к вкусу крови привыкшая, не выпьет этих речей нектар. Если столь дивные строки не встряхнут душу Тамар – нечего горевать, беги от нее прочь! Завтра, завтра решится! Надейся, и я надеюсь. А сейчас приготовь свой дар и утешься сном.

Амнон наполнил кувшин молодым вином, нагрузил блюдо гроздьями винограда, лег и уснул. А Зимри тихо-тихо подобрался к кувшину и влил яду. И никто не видел, и Пура не узнает, и висит над Сионом ночная тьма.

Добр или зол солнца свет? И праведные и грешные души равно согреваются небесными лучами. Светлые надежды и черные умыслы ждут не дождутся утренней зари.

Рассвело. Амнон вручает Пуре дар и письмо. Зимри напутствует посланника: “Преуспей и возвращайся с удачей! И да вселит Господь в сердце Тамар раскаяние, и да вернет радость в душу господина твоего!”

И Пура ушел.

– Я пойду вслед за ним, – сказал Зимри, – и принесу ответ. Не известно, какой стороной упадет монета. Вдруг еще пуще озлобится девица, преследовать тебя станет. Пока спрячься и жди.

– Если Тамар от меня лик прячет, чего еще хуже, и зачем мне прятаться? – вздохнул в ответ Амнон.

Ушел Зимри, ласковый дьявол и ангел-губитель. Мысли кипят его, и сердце ликует: “Плод созрел, дело сделано, славный барыш впереди!”

Только Зимри за порог, как вновь появился рассудительный Уц.

– Амнон! Мать и сестра в тревоге – не дождались тебя вчера. А я не сказал им о беде твоей, – выпалил вместо приветствия Уц.

– Вот, я вновь попытался утраты вернуть. Жду ответа Тамар. Не уходи сейчас, тоскливо одному.

– Эх, господин, кабы прежде слушался моих уст, не знал бы сейчас беды. Любовь начинается суетой, продолжается ложью и кончается скорбью. Пламя ее не осветит лик, лишь душу и плоть опалит. Благословен сторонящийся любви! А уж коли попал в соблазна капкан – крепись, и спасение придет, и надежда слезы осушит, – закончил премудрый Уц.

Скука банальной рассудительности