Реанимация. Записки врача - Владимир Найдин

У многих реанимационных больных в изголовье, там, где мигают лампочки приборов и светятся зеленоватые кривые линии (это пульс, дыхание, кардиограмма), стоят небольшие иконки — Богоматерь, Николай, Серафим Саровский. Это нужно родственникам. Слабая надежда на то, что они тоже помогают выжить близкому человеку. Довольно часто выживают. С каждым годом реанимационных больных все больше (особенно травматиков), но и количество выживших прибавляется. Прогресс…

Лежал у нас в реанимации однажды VIP-пациент. Он был действительно «вип», без дураков. Знаменитый и хорошо «раскрученный», по заслугам. Академик. Его привезли с тяжелым инсультом, без сознания и практически без всяких надежд. Биотоки мозга отсутствовали. На экране осциллографа тянулась безнадежная прямая линия, никаких колебаний. Мозг умер. А тело, тело здорового крепкого человека с мужицкими корнями продолжало жить. Правда, с помощью аппаратов и дополнительных вливаний, но ведь жило! И даже прилично исполняло все необходимые функции. Но он был в глубокой коме, и выход из нее не предвиделся. Его мозг, душа — все, что хотите — находились уже в другом измерении, и здесь, в нашем мире, напрочь отсутствовали.

Тяжелое зрелище для любого непривычного человека. К нему приходила дочь, тоже известная персона, доктор наук, профессор, несколько ближайших сослуживцев и учеников. Они со страхом вглядывались в такое ранее знакомое, а теперь абсолютно чужое лицо, смотрели на мощную, безвольно повиснувшую кисть и почему-то на цыпочках, как бы боясь его разбудить, удалялись. У дочери глаза наполнялись слезами, но она, как и отец, была сильным человеком и держалась. Один раз она спросила женщину, врача-реаниматолога, которая вела больного: «Долго он так будет мучиться?» Та была человеком прямым и откровенным: «Пока аппаратуру не отключим», — и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

Вот так он и существовал в отделении (впрочем, он такой был не один). Дежурные сестры привыкли к этому «живому трупу», выполняли необходимые манипуляции — поворачивали, протирали, меняли трубки, делали уколы в мышцу, ставили внутривенную капельницу. Все как назначено. А он все так же лежал тихо и недвижимо, даже не стонал и не хрипел, и, удивительно, почти не худел. Был такой же сбитый, гладкий и вдобавок с таким крупным органом (и вдоль, и поперек), что сестры удивленно и одобрительно крутили головами, обихаживая этот незаурядный агрегат. Они даже приглашали своих товарок с других постов, говоря им, что такой аппарат они больше не увидят в жизни. Те приходили, соглашались, тоже покачивали головами и удалялись в большой задумчивости.

«Я восхищен!» — как кричал Коровьев в известнейшем романе.

Один молодой и излишне разбитной доктор очень веселился по этому поводу и предлагал показывать этот предмет за деньги. Он так шутил. Но суровая женщина-врач сказала ему, чтобы он свой отрастил и тогда уж его показывал за деньги. «За три копейки», — заключила она свой диагноз. Видно, она интуитивно догадывалась о его проблемах и комплексах. Он сразу сник и больше не резвился.

Я когда-то не без пользы слушал лекции этого человека. Он их читал уверенно, даже немного небрежно, снисходительно поглядывая на зеленую студенческую аудиторию. Многочисленные аспиранты и особенно аспирантки преданно, почти не моргая, смотрели на обожаемого шефа и на ощупь выводили лекционные каракули в своих блокнотах, лежащих на плотно сдвинутых коленках.

Один раз, возвращаясь из института, я увидел через окно троллейбуса этого знаменитого человека. Он стоял в роскошном сером пальто «в елочку» около входа станции метро «Площадь Революции» и держал три довольно хилые розочки. Взгляд у него был такой же снисходительный, как и на лекции. Мол, я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Это было так неожиданно и странно, как будто сам Карл Маркс, находившийся, как известно, поблизости, разжал грозный кулак, требуя кружку пива (так злопыхали диссиденты в те неустойчивые годы), и сам взялся за нежные цветочки. Потом троллейбус тронулся, а я так и не увидел, кому эти цветочки предназначались. Шею я вытягивал до упора, чуть не вывихнул, но… не увидел. А жаль.

Дни жизни летели, как перекидные листки календаря. Только сегодня был понедельник, а завтра уже суббота. Что там между ними было? Хлопоты, суета, мелькание. Что-то нас пришпоривало, погоняло, и потому дни проваливались незаметно и навсегда. А что было в душе больного? Этого никогда не узнать. Он лежал тихо, спокойно, и мозг его никаких дней не отсчитывал. Незачем. Счет кончился. Надо было прекращать это безобразие. Но как? Мы не в Америке, своего «доктора-смерть» Джека Кеворкяна… у нас не было и нет. Не продвинутая мы нация. И, главное, тело у академика было такое свежее, розовое, бедра сильные, без всяких там звездочек и пятен, пупок точно посередине. Хоть сейчас на ВДНХ! И что же, всю эту красоту убивать?! Вот ведь как природа посмеялась. Задала задачу, казалось, неразрешимую.

Ну а та суровая женщина-реаниматолог, Валентиной ее звали, эту задачку щелкнула как орех. На очередном дежурстве, ночью, часа в три или четыре (тяжелое время), взяла и выключила дыхательный аппарат. Сказала: «Хватит над человеком издеваться!» И пошла в ординаторскую спать.

Дети разных народов —

Мы мечтою о мире живем…

Гимн демократической молодежи

Старые фотографии интересны только тем персонам, которые на них отображены. Ну, может быть, еще кому-то из близких или родственников. Этот близкий смотрит и думает: «Боже мой! Как он (или она) изменился! Кошмар какой- то! Что время делает…» И все. А вот сам фотообъект может вспомнить и рассказать очень многое. Беда в том, что все это вспоминаемое никому другому не интересно. Потому что не окрашено никаким цветом, не пропитано запахом, не звучит в твоих ушах. А главное — не царапает тебя своими краями, углами, неровностями, из которых и рождается волнующее тебя воспоминание. Меня — царапает.

Фото: я сижу на краю кровати, за спиной — никелированная дуга, и на ней — больничное полотенце. Полосатое. Я во врачебном одеянии — хирургический халат с завязочками сзади, круглая шапочка, волосы аккуратно подстрижены и убраны под шапочку. Хирургическая маска висит на шее (чтоб никого не заразить). Но я и не болен. Чуть улыбаюсь. В глазах абсолютно тупая надежда на светлое будущее. Узнаете? Себя помните в таком благостном виде?

На моих коленях сидит мальчик. Темненький. Но не чернокожий. И, пожалуй, не таджик и не узбек. Глаза круглые, большие. Смотрит печально и настороженно. Новенький. Видно, что всего натерпелся. Полосатая пижама, почти арестантская. Он цейлонец. Вот как! Фестиваль молодежи приоткрыл щелку в нашем могучем железном занавесе, и в эту щелку стали протискиваться разные люди. Некоторые — из любопытства, а некоторые — по делу.

Мальчика — звали его Меван, и ему было пять лет — привезла прогрессивная мама. В чем прогресс? Ну все-таки Россия, дикая северная страна. От Цейлона за тысячи миль. Незнакомо все: люди, язык, пища, одежда. По-английски никто не говорит. И, главное, не понимает. Но у мальчика парализована ножка. Полиомиелит. У мамы нехитрый расчет — подлечить ребенку ножку и обучить его редкому русскому языку. Сингальский и английский он уже знает, выучит русский — будет уже три языка. Правильно мама мыслит.