Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Для большевиков сам вопрос с затяжкой созыва Учредительного собрания был еще одним подарком. Троцкий объяснит: «Либералы, бывшие в правительстве, наперекор демократической арифметике, в большинстве совсем не спешили оказаться в Учредительном собрании бессильным правым крылом, каким они были в новых думах… Либеральные юристы делили каждый волос на шестнадцать частей, взбалтывали в колбах все демократические отстои, препирались без конца об избирательных правах армии и о том, нужно или не нужно давать право голоса дезертирам, насчитывавшимся миллионами, и членам бывшей царской фамилии, насчитывающимся десятками. О сроке созыва по возможности ничего не говорилось. Поднимать этот вопрос в совещании вообще считалось бестактностью, на которую способны только большевики»[375]. Что они и делали, обвиняя власть в нежелании созвать Учредительное собрание. Керенский определит одну из основных причин провала новой власти: «Временное правительство оказалось неспособным решить проблему создания стабильного демократического режима…»[376]

Совещание под руководством Кокошкина вырабатывало лучший в мире избирательный закон. Когда до него дошло дело, у власти были уже большевики.

Питирим Сорокин рассказывал: «В думской библиотеке среди прочих я встретил господина Набокова, который показал мне свой проект Декларации Временного правительства. Все мыслимые свободы и гарантии прав обещались не только гражданам, но и солдатам. Россия, судя по проекту, должна была стать самой демократической и свободной страной в мире.

— Как вы находите проект? — с гордостью спросил он.

— Это восхитительный документ, но…

— Что «но»?

— Боюсь, он слишком хорош для революционного времени и разгара мировой войны, — я был вынужден предостеречь его.

— У меня тоже есть некоторые опасения, — сказал он, — но надеюсь, все будет хорошо.

— Мне остается надеяться вслед за вами.

— Сейчас я собираюсь писать декларацию об отмене смертной казни, — сказал Набоков.

— Что?! И даже в армии, в военное время?

— Да.

— Это же сумасшествие! — вскричал один из присутствовавших. — Только лунатик может думать о таком в тот час, когда офицеров режут, как овец. Я ненавижу царизм так же сильно, как любой человек, но мне жаль, что он пал именно сейчас. По-своему, но он знал, как управлять, и управлял лучше, чем все эти «временные» дураки.

Соглашаться с ним не хотелось, но я чувствовал, что он прав». «А что же правительство? Лучше, наверное, было бы вообще не говорить о нем. Благородные идеалисты, эти люди не знают азбуки государственного управления. Они сами не ведают, чего хотят, а если бы и знали, то все равно не смогли бы этого добиться»[377].

Керенский передавал слова князя Львова, сказанные им на заседании Временного правительства 4 марта: «Нам следует полностью забыть о прежней администрации — любое обращение к ней психологически совершенно невозможно»[378]. Действуя в твердом убеждении, что от представителей старого режима по определению нельзя ждать лояльности новым властям, Временное правительство в здравом уме и твердой памяти самостоятельно ликвидировало весь государственный аппарат России, оставив потом большевиков с их идеей слома старой государственной машины практически без работы. «Россия весной 1917 года явила миру уникальный пример правительства, порожденного революцией, устранившего прежний аппарат управления прежде, чем оно (правительство) смогло бы заменить его структурами собственного производства»[379], — констатировал известный американский русист Ричард Пайпс.

Причем программа разрушения администрации и правоохранительных структур осуществлялась вовсе не под давлением Советов. Как отмечал член Госсовета и ближайший сподвижник Столыпина Сергей Ефимович Крыжановский, это была «та самая программа управления Россией, которую в 1906 г. представители кадетской общественности выдвигали в переговорах со Столыпиным об образовании общественного кабинета»[380]. Это и была программа российских либералов, претворенная в жизнь.

Их представление о демократии было весьма специфическим. И отличным от западного. Современный специалист в области сравнительной политологии Чарльз Эндрейн, называя Временное правительство «квазисогласительным, а его лидеров «радикальными популистами», утверждал: «Для радикальных популистов свобода означала интеллектуальное эксперементирование, широкое обсуждение идей, демократическую избираемую армию… Среди русских популистов идеи социально-политического равенства были более популярны, чем представления о правах меньшинств, терпимости и праве индивида на несогласие с большинством…»[381]

Программа новой российской власти была реализована почти буквально, воплотив в жизнь все базовые принципы российской оппозиции, выношенные десятилетиями.

Эта программа включала в себе полную демократизацию общественной жизни и разрушение всего старого аппарата принуждения.

Она предусматривала демократизацию армии, что бы то ни означало.

Она предполагала экономические реформы, основанные на принципах широкого перераспределения собственности.

Она обеспечивала полное развертывание народной инициативы на местах и предоставление прав национальностям.

Все это звучало и выглядело прекрасно.

Стране, привыкшей на протяжении последнего тысячелетия к беспрекословному выполнению указаний сверху, была предложена крайняя форма политического либерализма. Как замечал в эмиграции философ Иван Александрович Ильин, «…февралисты ничего не понимали и ныне ничего не понимают в государстве, в его сущности и действии… Государство без принуждения, без религиозной основы, без монархического благоговения и верности, построенное на силах отвлеченного довода и прекраснословия, на пафосе безрелигиозной морали, на сентиментальной вере во «все прекрасное» и в «разум» революционного народа. Словом, «демократизм» в состоянии анархического «умиления»… У сентиментальных дилетантов от политики — все расползлось и пошло прахом»[382].