Блуждающая звезда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

— Нужно вернуться домой.

Женщины принесли одеяло. Впятером они подняли Румию, прижимавшую к груди дочку, и медленно, как принцессу, понесли в лагерь.

* * *

С появлением в нашем доме ребенка жизнь изменилась. Ни еды, ни воды не прибавилось, зато родилась новая надежда. Даже соседи это почувствовали. Каждое утро они появлялись у нашей двери с подарками — немного сахара, чистое белье, сухое молоко из собственного скудного рациона. Старухи, у которых совсем ничего не осталось, приносили сухой хворост, коренья и пряные травы.

Румия тоже стала другой после родов. Ее взгляд перестал быть пустым и отстраненным, она больше не прятала лицо за покрывалом. Румия назвала дочь Лулой, потому что она была перворожденной. Al-marra al-loula. И она была права, выбрав именно это имя для первого ребенка, увидевшего свет в жалком лагере отринутых остальным миром людей. Теперь сердце этого лагеря, его центр находились в нашем доме.

Аамма Хурия без устали описывала гостьям чудо рождения. «Вы только подумайте, — говорила она, — перед самым восходом я отвела Румию в овраг, чтобы она оправилась, и Всевышний решил, что ребенок родится там, в этом овраге, словно хотел показать, что величайшее из чудес может случиться в худшем из мест, среди грязи и нечистот».

Рассказ Ааммы обрастал все новыми деталями и очень скоро превратился в изустную легенду. Женщины, придерживая рукой покрывало, заглядывали в комнату, чтобы хоть одним глазком взглянуть на чудо. Румия кормила ребенка, и сочиненная Ааммой Хурией легенда окружала ее особым светом: белоснежное платье, струящиеся по плечам светлые волосы, сосущий грудь младенец. Теперь что-то и впрямь должно было измениться.

Зимой лагерем овладели отчаяние, голод и запустение. Дети и старики умирали от лихорадки и болезней, потому что пили тухлую воду. Больше всего смертей было в нижней части лагеря, где селились вновь прибывшие. С вершины холма Саади видел людей, хоронивших мертвых. Завернутое в старую простыню тело клали в яму, наспех выкопанную на склоне холма, и заваливали большими камнями, чтобы его не обглодали бродячие собаки. Нам хотелось верить, что все это происходит где-то там, очень далеко, и благодаря Луле с нами ничего подобного не случится.

Наступили холода. Ночью ветер завывал над каменистой долиной, обжигал веки, леденил руки и ноги. Иногда шел дождь, и я слушала, как вода стекает по дощатым стенам и просмоленной картонной крыше. Наша жизнь стала просто ужасной, но я была счастлива, как если бы мы жили в большом доме, сухом и чистом, а дождь выстукивал свою мелодию по поверхности воды в бассейне. Аамма собрала все кастрюли, кувшины, пустые банки из-под сухого молока, что были в доме, и даже проржавевший капот машины, который детишки выловили из реки, чтобы набрать дождевой воды. Я сидела и слушала, как дождь барабанит по дну кувшинов и банок, и была счастлива: мне казалось, я снова дома, и струи воды стекают с крыши на мощенный плитами двор, поливая апельсиновые деревца в кадках, посаженные моим отцом. Но мне хотелось и плакать, потому что шум дождя нашептывал: ничего не вернешь, ты больше никогда не увидишь ни родной дом, ни отца, ни соседей — ничего.

Аамма Хурия подходила и садилась рядом, словно чувствовала мою печаль. Тихим, нежным голосом она рассказывала мне очередную волшебную историю о джинне, а я прислонялась к ней — легонько, ведь сил у нее почти совсем не осталось. Вечером, когда пошел дождь, Аамма пошутила:

— Ну вот, теперь и старое дерево может зазеленеть.

Но я знала, что дождь не вернет Аамме силы. Она была очень бледной, худой и все время кашляла.

Аамма стала нянчиться с малышкой, пела ей колыбельные, а Румия вела дом.

Ооновский грузовик давно не привозил в лагерь продовольствия. Дети собирали на холмах съедобные коренья, листья и ягоды мирта. Саади хорошо знал пустыню и умел ловить мелкую дичь — птичек и тушканчиков. Он их жарил и угощал нас. Никогда бы не подумала, что маленькие зверьки могут быть такими вкусными. Еще Саади приносил дикие ягоды и плоды земляничника, которые собирал за дальними холмами, клал их в чистой тряпице на плоский камень перед дверью, и мы жадно набрасывались на угощение и высасывали сладкий сок из ягод, а он заговорил спокойно и чуточку насмешливо:

— Осторожно, камни несъедобные!

Между Баддави и Румией происходило что-то странное. Прежде, когда он подходил к нашему дому, Румия отворачивалась. Теперь ее светлые глаза смотрели ему прямо в лицо из-под покрывала. По утрам, возвращаясь от колодца, я находила Саади сидящим на камне у нашей двери. Он ни с кем не говорил и держался отстраненно, словно бы ждал кого-то. Я больше не брала его за руку, не клала голову ему на плечо во время беседы. Саади говорил со мной все тем же мягким, певучим голосом, но я догадывалась, что нужна ему не я, а Румия. Он угадывал ее силуэт в тени комнаты, караулил, пока Аамма Хурия расчесывала частым гребнем ее длинные волосы, ждал, пока она накормит ребенка или приготовит еду из муки и масла. Иногда они беседовали. Закутанная в голубое покрывало, Румия садилась перед дверью, Саади оставался за порогом, и они говорили и смеялись.

Я вооружалась палкой, чтобы отгонять собак, уходила на холм и в одиночестве караулила машину с продовольствием. Солнечный свет слепил глаза, ветер поднимал пыль в долинах. Небо на горизонте было линялого серо-голубого цвета. Я воображала, что сижу в сумерках на пляже, на берегу моря, и жду возвращения рыбаков, чтобы первой увидеть лодку моего отца с красным парусом и зеленой звездой моего имени на форштевне.

Однажды утром в лагере, в сопровождении солдат, появился незнакомец. Я была на вершине холма, караулила грузовик с продовольствием, когда на дороге, ведущей от Бир-Зейта, возникло облако пыли, и я поняла, что это не конвой ООН. От страха у меня заколотилось сердце — я подумала, что это солдаты и они убьют.

Когда машины подъехали к лагерю, все попрятались, потому что очень испугались. Потом мужчины, а следом за ними и женщины с детьми вышли из своих лачуг. Я бегом спустилась с холма.

Грузовики и джипы остановились у ворот, и оттуда начали выходить солдаты, врачи и медицинские сестры. Некоторые фотографировали, другие беседовали с мужчинами, угощали детей конфетами.

Я подошла ближе, чтобы послушать. Мужчины в белом говорили по-английски, и я едва понимала слово или два. «Что они говорят?» — с тревогой вопрошала женщина, державшая на руках ребенка с худеньким личиком и стригущим лишаем на голове. «Это врачи, они будут нас лечить», — отвечала я, чтобы ее успокоить. Но она смотрела из-под покрывала и все повторяла и повторяла: «Что они говорят?»

Среди солдат стоял очень высокий, стройный иностранец в сером костюме. Он один из всех приехавших не надел каску. Его доброе лицо покраснело от солнца, слушая врачей, он слегка наклонял голову к плечу. Я подумала, что он главней всех, и решила как следует его рассмотреть. Мне хотелось подойти к нему, поговорить, рассказать о наших мучениях, о том, что каждую ночь в лагере умирают дети, а утром их хоронят у подножия холма, и о том, что плач женщин звучит повсюду и приходится затыкать уши и убегать на холм, чтобы его не слышать.