Ржавое зарево - Федор Чешко

Сходное бормочут и ревнители одинокого бога, и многие другие.

Почитай, что все… или уж во всяком случае большее число этаких преданий говорит об одиноком изгое из сонма богов, жаждущем лишь зла. Одного только зла.

Это — обрывки истинных знаний, извращенные людьми в угоду людским же стремлениям к простоте и порядку; обрывки истины о боге, владычествующем — да-да, именно так: владычествующем! — над Нездешним Берегом Время-реки.

Я ведь уж поминал, что умелому пловцу по силам совладать с течением времени. Ценой усилий, природу и суть которых превеликое большинство людей неспособно даже понять… (показалось Мечнику, или в волхвовском голосе при этих словах прорезалось самодовольство?)… ценою тяжелейших усилий можно даже сягнуть мысленным взором Нездешнего Берега. Причем иным — это уж вовсе немногим — удавалось вырваться восвояси, охранив рассудок, память и доставшиеся ей крохи увиденного.

Так вот…

Он отнюдь не изгой, тамошний владетельный бог. Он одинок, однако лишь потому, что прочие тамошние боги чтут его даже истовее, чем мы, здешние люди, чтим свои здешние божества. Имя ему… Да, я вымолвлю его имя, однако не подлинное — ведь даже снисходительнейшего из наших богов опасно тревожить словесным воплощением его изначальной сути… Имя ему — Борисвет. И если Световит зачастую являет себя людским взорам в образе белого коня, то этот воплощается в ржаво-гнедого…»

С оглушительным шипеньем и треском притихший было очаг полыхнул невиданным бурым пламенем, от которого вместо жара дохнуло болотным туманом. Мотнулись, замигали огоньки светочей, с натужным треском прогнулась внутрь ставня над Корочуновой головой, вскинувшийся из Любославиных объятий мальчонка заскулил как щенок…

— Черного! — пронзительный вопль хранильника не хуже доброго удара швырнул на место рванувшегося к мечу Кудеслава. — Борисвет являет себя черным конем! Черным!

Все.

Перестала трещать ставня, вновь ровно засияли светочи, очажный огонь снова стал привычным очажным огнем. И малец затих, опять скорчился на материнских коленях (это, конечно, если Любослава ему действительно мать).

Волхв левой ладонью растер взмокревшее лицо (правую руку, стиснутую в кулак, он так и не разжал ни на миг). Растер и яростно забормотал что-то о невоздержанных на язык опрометчивых старых дурнях.

Несколько мгновений Кудеслав обалдело хлопал глазами, посматривая на старца, на меркнущий спокойный очаг, на так и не шевельнувшегося Остроуха, на бледную Любославу, встряхивающую своего мальца — не поймешь, то ли баюкает, то ли душу из него вытрясает…

Вновь, стало быть, отхлынуло неведомое, отступилось… Надолго ли? Понять бы, почему ОНО медлит явить свою наверняка немалую мощь, чего опасается… И опаска ли это? Может ОНО все-таки не желает зла? Да и кто ОНО в конце-то концов?! Какие беды ОНО тебе причинило? Страх? А этот вот старец с его могучей неявною силой — он не страшен?! Не следует ли тебе отвратиться от него да попробовать спознаться с неведомым, которое ждет снаружи?

Ощущение вкрадчивой липкости, насквозь пронизывающей тело и разум, заставило Мечника спохватиться и вновь торопливо забормотать про себя напевную ерундовину.

Напряженно следивший за ним старик одобрительно закивал, почуяв Кудеславову скороговорку чародейским своим непостижимым слухом (или как назвать то, посредством чего различают мысли?).

Что ж, одобренье — это хорошо. Только неведомая напасть тоже наверняка примечает Мечниковы потуги занавесить собственный разум. Примечает да сознает, что это может оказаться не только обороною, но и попыткой сокрыть от подглядыванья какую-то хитрость. Так что это самое бормотание — палка о двух концах: одним концом супротивника, а вторым себя же под дых. Вот же сподобила удача-судьба влипнуть в этакую заваруху! Стоило уезжать из родимого края, чтобы с маху вломиться в невесть какую жуть! Причем жуть-то жутью, но ведется покуда все, как в обычнейшей пьяной драке: еще ни бельмеса не понял, кто кого и с чего, еще только думаешь, встрять аль нет, а тумаки на тебя уже градом сыплются — причем с обеих сторон разом. Впрочем, с обеих ли? Неведомое-то покуда все больше пугает, и вовсе не от того испуга вырос на твоей голове болючий желвак.

А старик вновь заводит прерванный было рассказ, и вновь голос его нарочито спокоен да ровен… Ох, не перемудрил бы премудрый волхв!

«…искони бьются здешний бог, одно из воплощений коего прозывается Световит, с богом Нездешнего Берега, иногда являющим себя Борисветом. Но не потому они бьются, что один хочет добра, а другой — зла. Нет, оба они искренне тщатся перенести на супротивный берег добро, да только доброе начало они видят в разном. И вот ведь нелепица: каждый из них, еще не сумев обустроить лад по собственному разумению на своем берегу, уже норовит порядковать на чужом. Видать, нутряная суть что божеская, что человечья — кругом одна…

Да, бьются они, а только до сей поры ни одному из них не выпало ощутимо взять верх, заслать сонмы своих творений на вражий берег, укрепиться на нем твердой ногой. Не выпало, ибо могущество обоих равновесомо. Тем-то мы по сию пору и живы.

Сказывают те редкие из людей, что ближе других подобрались к правдивому знанию: удайся такое, скажем, Борисвету — Световитова сила и силы всех присных ему богов пойдут на убыль. Еще долгие-долгие годы будет длиться битва, однако божество, на чей берег вторгнется вражья рать… именно рать — мелкие горстки почитай что искони шастают туда-сюда… то божество будет лишь отбиваться да уступать, пока не зачахнет вовсе.

Кое-кто полагает, что с победою одного из богов настанет конец самому времени, поскольку оба его берега сольются в один, и река пересохнет. Вряд ли это так, поскольку вряд ли бы тогда Световит и Борисвет стремились одержать окончательный верх. Разве могут боги оказаться настолько глупы, чтобы не угадать наперед бед, открытых даже человеческому пониманью?! Так вот, что случится, ежели…

Да.

Что ведомо о Нездешнем Береге? Многое. И почти ничего. Поскольку бывавшие там видели разное и по-разному истолковывают увиденное.

Говорят, будто на Нездешнем Бреге все навыворот: свет зовут тьмою, черное — белым, глупое — умным, злое — добрым.

Еще говорят, будто бы там не люди поставлены над зверьем, а зверье над людьми.

Еще говорят, что животворное светило там обозначают не перекрещенным кругом, как обозначаем мы, а крестовиною с заломленными концами.

Еще говорят, что тамошние люди рогаты, хвостаты, козлоноги и едят друг дружку.

И еще много былей, а паче — пугательных небылей рассказывают про Тот Берег. Верно, уж очень велик соблазн уверить себя и других, будто все наше хорошее искони наше, а все наше плохое заслано нам извне.

Я тоже бывал на Том Берегу. Вернее сказать — был. Еще вернее так: побывал. Пробыл малую малость и тем едва не надорвал разум.

А потому не мне рассуждать, какие из преданий о Нездешнем Бреге правдивы. Возможно, все они — правда. Возможно, и я попал под власть помянутого мною стремленья упрощать суть для видимости ее понимания, и время вовсе не река, и берегов у него великое множество — оттого и рассказы про Нездешние Места не похожи один на другой (просто рассказчики бывали в разных краях, каждый из которых для прочих нездешен).