Столичная штучка - Ольга Дремова

— Вот это фольтик! — изумлению Федора не было предела. — А почему я об этом ничего не знал?

— Я вообще никому не хотел говорить, думал, все, поумнел, второй раз на те же самые грабли наступать ни за что в жизни не стану, а ровно через три месяца влип еще сильнее.

— Да что за история такая, говори толком, я ничего не понимаю, — мотнул головой Федор, и, качнувшись, его огненная шевелюра заплясала мелкими солнечными зайчиками.

— Особенно рассказывать-то и нечего. Один знакомый попросил меня посидеть в торговой палатке вместо него всего каких-нибудь десять-пятнадцать минут, а потом вместе с этим знакомым заявился хозяин всей этой кухни и выяснилось, что за время последней смены из кассы пропала приличная сумма денег. Ты же понимаешь, что ему было не с руки выяснять, кто где был, кто кого заменял, — с обидой выговорил он. — Поскольку нас было двое, он расписал на нас долг поровну, вот и вся история.

— А Ева Юрьевна здесь при чем? — спросил Федор.

— А, бабуля! — невольно улыбнулся Володя. — Знаешь, идти мне тогда было некуда: отец только-только перебрался к своей новой жене, с матерью мы серьезно поругались, а девчонка, у которой я тогда завис, выгнала меня, как паршивого щенка.

— За что ж она тебя так? — каждый новый факт, услышанный от друга, был удивительнее предыдущего. Шумилину, отродясь не дорожившему женским обществом, было непонятно, как можно было позволить какой-то вертихвостке обращаться с собой подобным образом.

— Известное дело за что, — усмехнулся непонятливости друга Вовчик. — Пока деньги были, она меня терпела, а когда закончились — вместе с вещами отправила на все четыре стороны. На улице я ночевать не мог, домой идти — гордость не позволяла, вот я и двинул к бабуле.

— А почему ты не пришел ко мне? — Володя услышал, как в голосе друга зазвучала обида.

— Знаешь, со мной тогда что-то такое происходило, я почти ничего не соображал, хорошо хоть до этого додумался, — оправдывался Володя.

— Ладно, — не желая выяснять отношения по пустякам, Федор решил не углубляться в мотивы поступков друга, тем более что неприятность была уже позади. — Ты не рассказал про Еву Юрьевну, она здесь каким боком оказалась?

— Я сначала молчал, не хотел ее во всю эту грязь вмешивать, но она, ты же сам знаешь, какая бабка, вытрясла из меня все, даже то, чего я и сам не знал.

— И что дальше? — представив, как Ева Юрьевна обводит простодушного Володьку вокруг пальца, Федор невольно улыбнулся.

— А дальше вытащила она меня, как миленького, почти за шиворот, из всего этого безобразия.

Несмотря на все мое упрямство, она настояла на том, чтобы позвонить в милицию, и оказалась права. Когда я отдавал деньги, выяснилось, что все подстроил тот самый знакомый, который оставил меня в палатке одного.

— И чем это все закончилось?

— Серегу взяли на месте прямо с деньгами в руках, а я пообещал бабушке, что больше никогда так глупо не поступлю, — закончил рассказ Володя. — Если бы не она, неизвестно, как бы все сложилось. Не могу я к ней опять идти. Ну ты сам посуди, с какими глазами я к ней пойду и что скажу?

— Да-а-а, — глубокомысленно протянул Федя, — неожиданный поворот событий, даже не знаю, что тебе посоветовать.

Переведя взгляд на исчерченный лист, он взял карандаш и стал делать на бумаге какие-то пометки. Наблюдая за другом, Володя видел, как Федор несколько раз перечеркивал написанное, проводя стрелки из одного угла в другой, но, видимо, не найдя лучшего способа, возвращался к прежнему. Наконец, оторвавшись от листа, Федор бросил карандаш в сторону и, со всей серьезностью посмотрев на Володю, твердо проговорил:

— Никакого другого выхода я не вижу. То, что я здесь прикинул, — он кивнул на лист, — осуществимо и вполне реально, но без помощи Евы Юрьевны и еще кого-то четвертого нам этого не осилить. Может, другой выход и есть, но вся беда в том, что нет времени. Завтра первое апреля, последний срок выплаты — пятое, а значит, для того чтобы опередить их хотя бы на шаг, нам нужно действовать срочно. — Посмотрев на обмякшего Вовчика, Федор сочувственно кивнул. — Мне жаль, что так вышло, но другого выхода у нас нет. Или сейчас же мы берем руки в ноги и шагаем к Еве Юрьевне, или они тебя раздавят.

— Как я ей скажу? — глаза Володи расширились от волнения.

— Это не проблема, — философски заметил Федор. Пройдя в прихожую, он сунул ноги в бессменные «трактора» и накинул на плечи потертую по швам кожанку. — Если это единственное, что мешает тебе существовать, то дыши спокойнее: говорить с Евой Юрьевной буду я.

* * *

Лежа на животе и тихо постанывая, Кондратьев старательно изображал смертельно больного человека, в данный момент совершенно непригодного для выяснения чего-либо. Насколько сильна была физическая боль, терзавшая организм неудачливого взломщика уже вторые сутки, и была ли она вообще, сказать было сложно, но страх на его лице был самым что ни на есть натуральным, и, глядя в его страдальческие глаза, заведенные под самый потолок, сомневаться в этом не приходилось.

Против всякого обыкновения на его душещипательные стоны никто не обращал внимания и, как ни странно, не спешил с сочувствиями.

На сострадание отца рассчитывать не приходилось, главным образом потому, что его не было дома. Обивая пороги приемных, Эдуард Викторович пытался наладить хоть какие-то отношения с представителями закона посредством давления вышестоящих инстанций, но, несмотря на его высокое положение, а может быть, именно из-за этого самого положения, важные организации, встречавшие его еще несколько дней назад, словно посланника самого Иисуса Христа, и кланявшиеся почти до земли, отказывались не то что помочь, но даже принять незадачливого просителя.

Почувствовав, что власть уходит из рук Кондратьева, те, кто не смели лишний раз обременить хозяина жизни даже намеком на свои пустяковые, не заслуживающие внимания такого занятого человека, проблемы, будто предчувствуя скорое крушение колосса, заставляли его часами просиживать в душных приемных в надежде на аудиенцию. Понимая, насколько шатко его теперешнее положение, Кондратьев покорно молчал и соглашался с любыми условиями, выставляемыми ему не иначе как в ультимативной форме. Теперь, когда шалость сына перешла грани любой вседозволенности, он был на волосок от того, чтобы единым махом потерять все, за что бился столько лет, не жалея ни времени, ни сил.

К тому, что отец отнесется к его проделке отрицательно, Глеб был готов изначально, но от матери, всегда спокойной и понимающей, подобного отношения к своей звездной персоне он не ожидал. Вместо сострадания к тяжело больному человеку, вместо понимания к нашалившему ребенку он впервые в жизни встретился с такой глухой стеной неодобрения, что гнев отца был просто цветочками по сравнению с тем презрением, на которое оказалась способной мать.

Бессильно опустив руки, она часами бродила из угла в угол, через каждые несколько секунд бросая взгляды на молчавший мобильник, сиротливо лежавший на резной чугунной полке незажженного камина. Когда показательно-назойливые стоны отпрыска становились чрезмерно требовательными и навязчивыми, она бросала на Глеба тяжелый обвиняющий взгляд, и от пристального выражения ее глубоких темных глаз Глебу делалось страшно. Заскулив, словно нашкодивший щенок, он боязливо утыкался в подушку и, стараясь не встречаться с матерью глазами, трусливо зажмуривался.