Кащенко! Записки не сумасшедшего - Елена Котова

Продав квартиру на Остоженке, он купил трешку в доме на углу Проточного переулка, рядом с метромостом, но с видом на реку и терпимым ремонтом. Устроил Лизу в ведомственную больницу, спокойную, без ада агоний в реанимации. Он продолжал летать и знал, что это не может быть правдой, ведь люди не летают, и это, конечно сон. Но неизбежность пробуждения уже не страшила безысходностью. Когда он проснется, то просто окажется в том будущем, которого раньше у него не было.

Пришла зима, он теперь мотался в интернат к черту на кулички – сто километров от Москвы – раз в неделю, чтобы в интернате знали, что он жену не бросил, а за персоналом есть присмотр. Вечерами засиживался по привычке на работе, поражаясь, что не никто не обрывает телефон, что дома не ждет истерика, и предвкушая позднее возвращение к Лизе в долгую, принадлежащую только им, ночь.

Он стал снова приводить иногда домой приятелей с работы, чего не делал уже давно, потому что было стыдно за жену, у которой на лице было написано, что его друзья – мерзавцы и продадут ее мужа за понюшку табаку, особенно душа общества Вася, блондин с седеющей бородой. Это не мешало жене напиваться, ронять слезы в тарелку и тыкаться, ища сочувствия, в Васино плечо. Сейчас, выходя с мужиками из лифта, он знал, что Лиза уже накрыла стол, а в ее глазах, когда она откроет дверь, будет стоять изумление от нечаянного праздника. Он любовался тем, как старательно она смеется шуткам, как показывает всем, что счастлива, – взглядом, поминутными прикосновениями к нему, – как смущается от чуть насмешливого и такого откровенного внимания мужиков, как тянется, потупив глаза, чтобы не встретиться с ними взглядом за Васиной пепельницей, полной окурков «Данхилл».

Конечно, это была измена не жене, а всей прошлой жизни. Утратившей привлекательность, больной и постылой. Он не заметил, как пришло лето, он просыпался с Лизонькой от раннего рассвета, и даже, когда они размыкали объятья, еще было неприлично рано. Он полюбил рассказывать Лизе по утрам сказки, которые придумывал на ходу, она толкала его – как не стыдно, заснул, на самом интересном, похрапывает даже. Он просыпался, снова сжимал ее чуть полноватые бедра, зарывался в ее живот, а потом они, уже вместе, еще раз уплывали в сон, пока не наступал день.

В субботу они встали поздно, неспешно завтракали. Он поедет в интернат попозже, пусть пробки дачные рассосутся. Вернется к ночи, когда жена заснет, разбудит Лизу, расскажет ей новую сказку, которую придумает по дороге.

К жене его не пустили, врач сказал, что всю неделю она чрезмерно возбуждена, надо на время исключить все внешние раздражители, появились признаки эпилепсии. Они сидели в кабинете врача, тот выглядел усталым и раздраженным.

– Вашей жене нужны покой и стабильность. Не говорю, что выбор психиатрического интерната был ошибкой, кто может так сказать. Но мы, давайте называть вещи своими именами, лишь глушим раздражители, это дорога, если так можно выразиться, с односторонним движением. С каждым месяцем вашей жене будет только труднее справляться с внешним миром. Я склоняюсь к тому, что терапия сейчас могла бы больше помочь, чем психиатры. Нет, я даже не обсуждаю вариант, чтобы вы забрали ее домой, уже поздно, вы не справитесь, а это для нее станет невыносимым раздражителем. Но почти домашний уход и постоянное присутствие хорошего терапевта, возможно, дали бы эффект. Дозированное, ювелирное движение в сторону реальности. Сложно, очень сложно, но вы подумайте. Хотя, возможно, уже поздно… Я тоже подумаю.

Он говорил себе, возвращаясь в город, что врач просто снимает с себя ответственность, хотя никто его ни в чем не обвинит. Какая терапия? Она могла бы помочь тогда, когда жена отказывалась признать, что больна. Тем более эпилепсия… Как он будет ювелирно двигать эпилетика в сторону реальности? Они все хотят только брать и брать, и никто не хочет ему ничего давать, кроме Лизы. Он все сделал правильно. Да, настроение поганое, но у него не было жизни уже последних лет восемь, а сейчас появилась.

Пробки так и не рассосались, машина медленно ползла по Новой Риге к Москве, на Звенигородской наконец полетели, свернули на набережную, пронырнули под мостом и встали на светофоре, ожидая стрелки на разворот к дому. Он глянул на свои окна: света не было. Хотя какой свет, на город только начали наползать сумерки. Взгляд скользнул ниже, и он увидел Васю, выходящего из их подъезда. Вася сел в знакомый «ауди» – три ольги два ноля сорок шесть, шофер помигал левой стрелкой, потом правой, свернул в Проточный переулок, и машина покатила в сторону Садового.

Поднявшись в лифте, он сунул ключ в замок, открыл дверь. Лизиных обычных, радостно-торопливых, шуршащих тапочками шагов не послышалось. В квартире было уже темно, только из-под двери ванной по коридору стелилась полоска света и доносился Лизин голосок, напевавший, что «из Ливерпульской гавани, всегда по четвергам…».

Он прошел в гостиную с видом на реку, взглянул на два бокала с остатками вина, на две кофейные чашки и пепельницу, полную окурков «Данхилл». Заглянул в спальню, увидев ожидаемо неубранную постель, зацепил нечаянно ногой кружевной черный лифчик, валявшийся на полу. Положил ключ от квартиры на стол и вышел, захлопнув за собой дверь. В голове крутилось дурацкое «а лифчик просто открывался», и не было ни безысходности, ни полета, ничего не было, даже боли. Он просто проснулся и оказался в будущем, которого не было еще час назад. Почему-то он вдруг представил себе вязкую судорогу, которая скручивает тело его жены. И тонкую полоску света… Всегда по четвергам…

– Папа, я с тобой?

– Нет, сынок, я на гастроли. На кастрюли, как ты говоришь. Ты ведь так говоришь, да?

Игорь знал, что его слова натужны, что он смотрит на малыша, вылезшего из-за стола не так, как все эти три года. Тот мусолил обмылок персика, который дала ему Таня, кормившая его овсянкой. Он уже с полчаса отворачивался от ложки, выгибался в стульчике, а мать просила, чтобы съел еще ложечку, пыталась отобрать персик, чтобы нарезать его дольками, но он только крепче сжимал кулачок, затыкая персиком рот, чтобы не оставить шансов ложке с кашей, и мычал. Мать наконец сдалась, и он, извернувшись всем тельцем, сполз со стульчика и стоял сейчас в коридоре, глядя на отца и обсасывая обмылок липкой персиковой мякоти.

Игорь знал, что, когда вернется, ни сына, ни Тани тут уже не будет, и все смотрел на малыша, когда-то его собственного. Он так любил его – полтора года, пока ничего не знал, – а потом, когда уже знал, любил еще больше года, может быть, даже крепче, а последние полгода не понимал, как сможет изжить эту любовь.

Года три спустя, когда ему было лет шесть или семь, Лёник в последний раз спросил маму: «А где папа Игорь?» Он так и сказал «папа Игорь», потому что тогда, когда ему было лет шесть или семь, он хорошо знал, что его папа – Олег. Мама ответила: «Он уехал в Америку», и вот тут-то Лёник в последний раз вспомнил день, когда папа уезжал «на кастрюли». В том воспоминании были тоска, Лёникино бессильное желание не отпускать папу, мамино раздражение – вовсе не из-за каши, из-за чего-то другого, – и страх от того, что папа с мамой улыбались, а он знал, что это неправда. Рядом с тем воспоминанием был и другой день, когда он оказался в огромной квартире, гораздо больше их собственной. Их привез туда старый дядя на белой машине. У Лёника болело ухо, мама обмотала его противным душным платком, по квартире были разбросаны чемоданы. Старый дядя сначала сердился, что мама искала какую-то маленькую кастрюльку, а потом, когда Лёник заплакал, сел перед ним на корточки и сказал, что они с Лёником будут играть. Будто дядя – его папа, а Лёник – его сын. Лёник побежал от него по длинному коридору в самую дальнюю комнату, спрятался в угол за штору. Ему было страшно, что старый дядя его найдет, он знал, что это случится непременно и очень скоро, он слышал шаги дяди, и самым страшным был миг перед тем, как дядя тронул рукой штору, сказав весело: «А кто тут у нас сидит?» Дядя отдернул штору, и тут Лёник бросился на пол с ревом, стал изгибаться и молотить по полу ногами. Он кричал, кричал громко, потому что хотел, чтобы пришла мама, и мама прибежала и понесла его на ручках в кровать, а он все кричал. Он плакал оттого, что болело ухо, что под мышкой оказался холодный градусник, а у него был жар, но даже сильнее платка его душил ужас сна, в который он проваливался и от которого никогда не проснется. А в этом сне старый дядя всегда будет его папой. Но потом он, судя по всему, выздоровел, а папа Олег оказался вовсе не страшным. Больше Лёник о том дне ничего не помнил, а теперь он уже был большой, ему было шесть лет или даже семь, он узнал, что папа Игорь уехал в Америку, а его с собой не взял, поэтому, ползая по полу с паровозиками, которые все пытались съехать с рельсов, он решил, что, значит, Лёник ему не нужен. Ему захотелось заплакать, но он передумал – наверное, потому, что тогда, лет в шесть или семь, он уже знал, что не нужен никому, и уже умел забывать то, что не хотел помнить.