Пространство Готлиба - Дмитрий Липскеров

– Где я? – спросил он, держась за голову.

– Вы в самолете, принадлежащем российской армии.

– Меня захватили?

– Да, – подтвердил я.

– Как вам это удалось? – спросил Поддонный и, надо отдать ему должное, прекрасно держал себя в руках, ничуть не волнуясь, во всяком случае не выказывая этого. Он разглядывал в иллюминатор подмосковные огни и шумно дышал заложенным носом.

– Мы использовали вашего брата.

– Брата? – удивился изменник и повернул голову.

– Ага. Близнеца.

– Гаврилу?..

– Вместо вас мы оставили в кровати его тело.

Поддонный ковырнул с затылка запекшуюся кровь и растерянно посмотрел на меня.

– Вы его убили? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Мы вынуждены были сделать это, так как он мог нас выдать.

– Он же был болен. Это же… Это все равно что младенца убить!..

– Виноваты в этом только вы.

Неожиданно Поддонный заплакал. Он не стеснялся слез, а, подвывая, размазывал их по лицу вместе с кровью.

– Ы-ы-ы-ы-ы… У меня больше никого не осталось, – объяснял, плача, Прохор. – Был один брат… Ы-ы-ы-ы… А вы его убили… Ы-ы-ы-ы-ы… Он был безобидный… Ы-ы-ы-ы-ы-ы!..

– Метр ваш его убил, а не мы! – встрял Бычков.

Поддонный взял себя в руки и перестал завывать осенним ветром. Он попросил у меня фляжку и, глотнув воды, сказал:

– Вы все когда-нибудь поймете, что такое метр! Когда-нибудь вы осознаете, какие блага сулят эти сто десятимиллиметровых сантиметров, заполняющих метр! Наступят времена, когда все, и стар и млад, поклонятся литру и километру, а аршины и версты отправятся в небытие на веки вечные!

– А чем вам не нравятся наши аршины? – спросил Бычков. – Вас ведь мать в детстве мерила вершками, а не сантиметрами. Аршины и версты – ваша Родина! А вы ее японцам! Нехорошо это!..

Поддонный ничего не ответил на это, лишь прошептал под нос:

– Ах, Гаврила…

На асфальте московского военного аэродрома он вдохнул всей грудью осень и шагнул в зарешеченный грузовик армейской разведки.

Через месяц состоялся суд, который, несмотря на все причиненные подсудимым беды и горести, вынес не смертный приговор, а наказал изменника пожизненным заточением в одиночной камере.

Меня и Бычкова наградили квартирами в центре Москвы, а еще через месяц при выполнении очередного задания в мою спину, между пятым и шестым позвонками, вонзилась стрела с золотым наконечником.

Я потерял подвижность нижней части тела и вместе с ней Зою. Она стояла на коленях перед моей больничной койкой, целовала мои пальцы и плакала, объясняя, что у нее не получится жить со мной, инвалидом, что она знает, что тварь бессовестная, но вместе с этим ничего не может с собой поделать, и что у нее появился новый друг – финн Ракьевяре, цирковой импресарио, и все такое…

Она еще один раз зашла в больницу, месяца через полтора, поздравить меня с днем рождения. Поцеловала в щеку и позволила себя обнять в подарок. Там, под тканью юбки, проведя по ягодицам рукой, между горячими половинками я не обнаружил хвоста…

Милая Анна!

Закончив это письмо к вам, этот маленький рассказ о себе, я вдруг услышал чьи-то всхлипывания.

– Это вы плачете? – спросил я.

– Я, – подтвердил Hiprotomus Viktotolamus. – Вы тронули меня своим рассказом! Удивительно сентиментальная история. Очень и очень печальная!

– Эта история не для вас была предназначена! – разозлился я.

– Я тоже хочу продолжить свою историю! – не слушал меня жук. – Когда я был человеком…

– Позже! – прервал я и капнул на шишку перекисью водорода.

– Ах!.. – проговорил жук.

Отправлено 27-го января

по адресу: Москва, Старый Арбат, 4.

Евгению Молокану.

Милый мой, дорогой, единственный!

Сколько же несчастий выпало на вашу бедную голову!.. Читая строки вашего исповедального письма, я вынуждена была то и дело прерываться, устраивая длительные отвлечения на телевизор, дабы унять и утереть слезы, ручьями текшие по моим щекам!..

В вашей судьбе так много общего с моей жизнью, что я уже не стесняюсь кричать во всеуслышание, что вы самый близкий мне человек на этой земле, что нет и не будет никого дороже вас во веки вечные!

Страдания, выпавшие на нашу долю, есть не что иное, как испытания судьбы, тренировка настоящего чувства, пришедшего лишь сейчас, когда наши души подготовлены к нему! Я уже радуюсь, что Бог послал мне паралич, иначе бы мы не повстречались в суете, и я бы прожила всю жизнь в глупости и никчемности!..

Теперь вы есть у меня!.. Я счастлива этим!..

В среду он опять пришел… Ночью…

В этот раз я не услышала его шагов.

Вероятно, Владимир Викторович был очень осторожен и с помощью специального устройства выдавил в прихожей окно. Он влез в дом, крадучись подошел к кровати, в которой я спала, и со всей силы ударил по моему носу. Ошеломляющая боль вырвала меня из сна, я открыла глаза, но лишь кровавые круги плыли перед глазами, густо стекая из носа в рот юшкой.

– Ну что, гадина! – услышала я голос. – Не нравится тебе!

Я узнала его голос тут же и испугалась страшно, до немоты, до отвисшей челюсти. Я смотрела на него выпученными глазами, а он подсвечивался из окна луной и улыбался жутко.

– Узнала, – прошипел он довольно. – Вижу, узнала!.. Я на рыбалку шел, дай, думаю, по дороге к соседке загляну! Думаю, рада будет! И вот ведь, не ошибся!.. Правда, Анна Фридриховна? Рады вы мне?

Я облизала губы и проглотила капли крови, сочащиеся из носа.

– Не слышу ответа! – прорычал Владимир Викторович, и в его руке блеснул луной нож.

Зарежет, – решила я и мне стало невыносимо жаль себя. Я представила свое лицо со стороны – окровавленное, беззащитное, и всхлипнула многократно.

– Будешь отвечать, тварь?!

– Я рада, – удалось мне выдавить.

– Я не об этом! – он навис надо мной, блестя маленькими зубами. – Кто такой Молокан, спрашиваю? Почему о нем нет информации в справочном бюро?!. Где найденный тобой ящик?!.

– Музыкант, – пролепетала я, пуская носом розовые пузыри. – Вы ведь сами знаете, что в ящике саксофон…

Лицо сапера исказилось от ненависти. Он зашевелил ножичком и зашептал отчетливо:

– Сейчас я от тебя кусочки отрезать буду!

Владимир Викторович сбросил с меня одеяло и оглядел от макушки до пяток: