Спасите наши души - Ромен Гари

— Если бы это было правдой, достаточно было бы пообщаться с народом, — сказал юноша. — Народ бы восстал. Он бы не допустил такого. Я знаю наш албанский народ. Это орлы.

— Все народы орлы, — продолжал объяснять ему Литтл. — Это как раз и есть та самая метафора. Чем больше их заставляют ползать, тем настойчивее им втолковывают, что они орлы. Ты и правда не боишься?

Молодой человек рассмеялся:

— Нет, не боюсь! Видите ли, командир, что до моей души, то я не взял ее с собой. Я оставил душечку мою в Белграде. Она прекрасна. Глаза — как этот свет там, в вышине, а бедра, грудь…

Литтлу стало не по себе, и он замял разговор.

Они преодолели последние двадцать километров, шагая за границей дорожки, проложенной луной, вслед за своим проводником — молодым албанцем, и глаза ночи провожали их своими взглядами, в которых застыли миллиарды лет пустоты и небытия.

Вскоре их приборы уловили голоса албанских солдат; стрекот насекомых, сорвавшиеся с места камни, птицы, дожидавшиеся рассвета, и звуки их собственных шагов наполняли окружающий мир грохотом лавин, приливов и землетрясений. Когда они выключали наушники, тишина поглощала их, будто поражая всех глухотой.

Сквозь стекла очков Земля выглядела красной планетой — казалось, они идут к своей цели по почве, пропитанной кровью истории, кровью, которая проливалась лишь затем, чтобы сделать возможным это.

В час ночи Старр услышал в своем приборе душераздирающий вопль, заставивший его подскочить и выругаться: пел петух. Еще полчаса пути, и у них под ногами зажглись звезды — там лежала деревня Зив. Они двинулись по хребту на юг, и вот перед ними открылась долина с сотнями обелисков, размечавших ночь своей фосфоресцирующей белизной.

— Двадцатиминутный привал, — распорядился Литтл.

Старр растянулся на спине, закрыл глаза и тут же ощутил, как нежные-нежные пальцы гладят его по лбу. Он очнулся: то был утренний бриз. Ночь все так же окружала его мириадами мерцающих огней, и, лежа в темноте, устремив взгляд на утреннюю звезду, американец подумал, что, будь у него пару тысяч лет назад в Иудее несколько хорошо подготовленных парней, люди никогда бы до такого не докатились.

Они шли по тропе, петляющей на высоте тысячи двухсот метров, которая заканчивалась среди нагромождения камней, у двухсотметрового обрыва; это был самый опасный проход в долину — но единственный, куда не дотягивались лучи прожекторов, постоянно обшаривавших каждый дюйм скал.

Сначала они спустили снаряжение, затем вниз отправились Григорьев и албанец; но когда остальные члены группы достигли площадки на середине спуска, они обнаружили там одного только русского. Албанец исчез. Из носа у Григорьева текла кровь, он сидел на корточках, растирая кисти рук.

— Soukin syn, — бормотал он. — Вот сукин сын.

— Где он? — рявкнул Литтл. — Что произошло?

— Ушел, один…

Григорьев махнул рукой в сторону фосфоресцировавших обелисков на дне долины. Пропали, подумал Старр. Если албанец предатель, их встретят прямо внизу.

— Нет, — сказал Григорьев. — Все не так. Этот придурок пошел предупредить «албанский народ» — именно так он выразился. «Народ», твою мать, — как вам это? Единственная вещь, которую ни в коем разе нельзя трогать, если не хочешь вляпаться в дерьмо. Этот щенок полагает, что если бы народ знал, то восстал бы и освободил… вон ту кучу дерьма.

Он махнул рукой в сторону уловителей.

— Я попытался вырубить его, но… — Он вытер локтем нос. — Сильный, soukin syn.

— Развел тут самодеятельность, черт его дери, — произнес Литтл с сильным акцентом кокни, который, видимо, вступал в свои права всякий раз, как майора охватывал гнев. — Я всегда говорил, что нужно остерегаться идеалистов. Все они врожденные неудачники. Вперед.

Чтобы выйти на дорогу, им потребовалось три часа — почти на десять минут больше, чем по графику, который был рассчитан во время тренировок по минутам, — ведь теперь им приходилось нести и груз албанца, являвшийся частью ядерного щита. В последние полчаса пришлось сделать рывок, чтобы добраться до пещеры, пока не начало рассветать. Старр писал в своем рапорте, что, когда он висел на середине спуска, ухватившись за свой ледоруб, его мозг пронзила мысль: даже знаменитая фраза Уинстона Черчилля после битвы за Британию: «Никогда еще в истории человеческих конфликтов столь многие не были обязаны спасением столь немногим» — не могла полностью передать, сколь многое находилось в этот момент вместе с ними между небом и землей. «Обычно я не склонен к такого рода размышлениям, — писал полковник, — но тогдашние обстоятельства вряд ли можно назвать „обычными“. В какой-то момент я отчетливо представил себе весь род человеческий, со всеми его музеями, Бетховенами, библиотеками, философами и демократическими институтами, болтающийся вместе со мной в пустоте. В каком-то смысле это даже приободряло, ведь полковник Старр, офицер американской армии, запросто мог упасть и сломать себе шею, но эта возможность казалась гораздо менее вероятной в том случае, если упомянутая шея принадлежала всему человечеству. Моя шея внезапно сделалась самой важной вещью с начала времен, и это придавало мне сил».

Они оставили Колена на тропе, примерно в километре к востоку от пещеры — он распластался под скалой. В свой «глаз» они видели шестерых албанских солдат с пулеметом, дежуривших под навесом в нескольких метрах от дороги. По плану Колек должен был сдаться в плен в 5 часов 15 минут.

— А сейчас, полковник, — сказал ему Литтл, — внимание. Вас должно быть хорошо видно. В пять пятнадцать еще недостаточно светло. Идите прямо на них с поднятыми как можно выше руками, но не подходите слишком близко. Потом остановитесь, но руки не опускайте, а не то они подумают, что это ловушка. Не двигаясь с места, громко сообщите им, что вы американский диверсант и решили сдаться.

— Не будем терять времени, майор, — сказал канадец. — Я знаю, что делать.

— Постарайтесь не подставиться под пулю, Пьер, — произнес Старр по-французски, — а не то мы встретимся уже там, наверху… в «Ритце»[48].

— Положитесь на меня.

— Rrright, gentlemen, — сказал Литтл. — В путь.

Снова Итон, Оксфорд, и «атака бригады легкой кавалерии»[49], подумал Старр, слушая голос обожаемого шефа. Полный порядок.

Ночь растаяла, когда они подходили к своему укрытию в пещере. По их сведениям, военный патруль наведывался в пещеру каждые два часа. Они потеряли двадцать минут на спуске, и теперь у них было недостаточно времени, чтобы смонтировать ядерный щит до появления четырехчасового патруля: на эту работу требовалось сорок минут. Поэтому они решили переждать и улеглись на каменистое дно, полумертвые от усталости, с липкими от ледяного пота лбами. Загромоздившие пещеру каменные глыбы, пожалуй, могли бы скрыть их от беглого взгляда, — но вряд ли помогли бы, если бы солдаты стали осматривать ее всерьез. Пристрелить незваного гостя не составляло труда, пистолеты у них были с глушителями, однако исчезнувший патруль немедленно примутся искать. Отставание от графика на спуске грозило обернуться катастрофой. Литтл оперся на локти и попытался заглянуть в глаза каждому из своих людей. Он наизусть знал их личные дела и послужные списки и воспринимал как данность их мастерство, хладнокровие и решимость. Этот взгляд был привычкой, отпечатком, который оставили годы, проведенные им в казарме, когда он, сержант королевской гвардии, только и делал, что начищал сапоги, портупею и поплевывал на свои медные пуговицы, чтобы те лучше блестели… Если не считать признаков усталости и некоторой напряженности — здоровой, впрочем, и даже необходимой для операции, — ни один из его людей не выказывал нервозности. Становилось понятно, какая именно ответственность лежит тяжким грузом на их плечах: ответственность за собственное выживание; чем важнее задача, тем большее значение придает профессионал собственной шкуре и своей репутации — это всегда так и не иначе. Вот почему — и это было хорошим признаком — величие «дела» не наполняло их никаким волнением. «Настоящие мерзавцы», — с удовлетворением сказал себе Литтл: утешительная мысль в этот трудный час, так как она означала, что им не грозит потерять хладнокровие из-за обостренного чувства «богоданного характера» их миссии. Единственный «чистый» среди них, юный албанец, поддался идеалистическому импульсу, весьма типичному для непрофессионала; ему захотелось «поднять народ», что, согласно арифметике Литтла, значило попросту, что у них стало одним человеком меньше.