Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - Игорь Ефимов

Видимо, талант рассказчицы был унаследован Еленой Александровной от матери. Мы любили слушать её истории и во время визитов в её вашингтонский дом, и в совместных поездках, и на приморской даче в штате Делавер, куда она часто приглашала нас. И не только мы. Однажды, во время ланча в Вашингтоне, одна молодая американка была так увлечена беседой с нею, что воскликнула:

— Знаете что? Я хорошая слушательница, я умею слушать. Давайте сделаем так: мы станем встречаться, вы будете рассказывать мне свою жизнь, а я запишу всё на магнитофон.

В результате появились те двадцать шесть кассет, которые были затем превращены в книгу «Пересекая границы»[51]. В двух книгах мать и дочь запечатлели судьбу трёх поколений семьи Жемчужных — горькой и достойной судьбы типичных русских интеллигентов XX века.

Над кроваткой новорожденной дочки Лены я напевал не «Спи, моя радость, усни», а «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, когда дворники маячат у ворот». И «Бумажного солдата». И «Последний троллейбус». А двадцать лет спустя мне довелось впечатывать знакомые строчки, слог за слогом, под нотными значками в альбоме песен Булата Окуджавы, готовившемся к печати в издательстве «Ардис». Составителем сборника был давнишний друг знаменитого барда, музыковед ВЛАДИМИР ФРУМКИН.

Тогда он преподавал в Оберлинском колледже (штат Огайо), и мы любили навещать его семейство в доме, из открытых окон которого неслись то звуки рояля (это жена Лида, профессор консерватории), то гитара и пенье (сам Фрумкин или кто-то из его студентов). Потом нас унесло под Нью-Йорк, а семью Фрумкиных ветры американских служб разорвали буквально пополам: Володя получил работу в Вашингтоне, на «Голосе Америки», а Лида осталась профессорствовать в знаменитой музыкальной школе Оберлина. В течение четверти века супругов разделяло шесть часов езды — нередкая ситуация в американских семьях. И никто ещё не пытался провести статистическое исследование: ослабляет ли она брачные связи или укрепляет?

Время от времени Фрумкин звонил мне из студии, приглашая принять участие в очередной литературной передаче. Многие годы он вёл цикл «Вашингтонские встречи», где сводил собеседников, которым было что сказать друг другу. Но главная его тема — история советской песни, как официальной, так и «магнитиздатской», то есть всей плеяды бардов, возникшей в начале 1960-х. И здесь он непревзойдён. Его ухо остро ловит все оттенки музыкальной темы и строчек стихов, и он умеет увлекательно рассказать о волнующем диалоге нот и слов. В предисловии к его книге «Певцы и вожди» поэт и бард Александр Городницкий писал:

«Фрумкин — автор многих статей и интервью, посвящённых авторской песне... Только из его статьи, которая вошла в состав этой книги, я с запоздалым ужасом узнал, например, что песня, которую мы дружно пели в пионерах — “Мы шли под грохот канонады”, — не что иное, как перевод на русский язык знаменитой фашистской “Песни о Хорсте Весселе”, а не менее популярная у нас песня “Всё выше, и выше, и выше” вошла в обойму самых популярных песен нацистской Германии»[52].

Ко дню рождения Фрумкина Городницкий написал шуточное четверостишие от имени российских бардов:

Имя МИХАЙЛО МИХАЙЛОВА мне впервые довелось услышать в радиопередаче Би-би-си в 1966 году. Сообщалось, что это югославский литературовед русского происхождения (родился в семье белоэмигрантов), который опубликовал книгу «Лето московское», содержавшую критику советского режима, и был за это брошен в тюрьму на семь лет. Вскоре судьба занесла меня в Югославию в составе делегации советских писателей. В одном колледже студенты после выступления стали корить нас за то, что было проделано с Пастернаком. Во мне вдруг взыграл советский патриот (откуда бы ему взяться?!), и я заявил, что по крайней мере его не бросили в тюрьму, как ваши правители только что бросили Михайло Михайлова. Студенты притихли, но самый сварливый правдолюбец не отставал:

— Почему ваше правительство не дало Пастернаку получить Нобелевскую премию? Почему исключили из Союза писателей? Почему...

Я уже устыдился своей реплики и, невзирая на присутствие партийного наблюдателя Гурешидзе, заявил, что за правительство отвечать не могу, но сам считаю, что с Пастернаком поступили жестоко, несправедливо и даже политически недальновидно. Ошеломлённый скандалист застыл с открытым ртом. Потом схватил мою руку и долго молча тряс её.

И вот пятнадцать лет спустя судьба свела нас в Америке. Не было на свете человека меньше похожего на героя и мученика, чем Миша Михайлов. При встрече с ним одно слово безотказно вспыхивало в уме: «мячик». Такой же подвижный, кругленький, весёлый. Жизнелюбие его смело шло на бой с любыми ограничениями доступных нам удовольствий. В том числе и с медицинскими рекомендациями. «Нет, нет, не срезайте с ветчины поджаренную корочку! — взывал он к официанту на нашей серебряной свадьбе. — Это же самое вкусное!» Считал злодеем изобретателя джоггинга (оздоровительного бега) Джона Фикса и почти торжествовал, когда тот умер во время утренней пробежки: «Вот, изобрел мучения для миллионов людей — и поплатился!» Почти при каждой нашей встрече Михайлова сопровождала новая дама.

Дом он смог купить близко к центру Вашингтона только потому, что этот район считался самым опасным и цена была ему по карману. «Да ничего страшного, всё сильно преувеличено. Ну, стреляли ночью на улице иногда, бывало. Подхожу однажды утром к автомобилю, вижу — в капоте дыра от пули. Ох я потом морочил голову приятелям, сочинил историю, как удирал от полиции, — смех!»

Всякие розыгрыши обожал. Однажды приехал к нам, когда традиционный ежегодный пикник авторов и друзей «Эрмитажа» был в разгаре. Перед домом моя мать, сидя в раскладном кресле, наслаждалась вечерней прохладой. Он подошёл к ней и спросил, нет ли в доме йода. После этого показал «окровавленную» ладонь, из которой торчал большой ржавый «гвоздь», сделанный весьма искусно из пластмассы. Мать чуть не упала в обморок.

Полемические баталии в эмигрантской среде сблизили Михайлова с супругами Синявскими, с Копелевым, Эткиндом, Чалидзе. Противники, группировавшиеся вокруг Солженицына и Максимова, окрестили этот лагерь словом, похожим на плевок: плюралисты. Михайлов же обвинял Солженицына в авторитаризме и национализме, написал про него большую статью под названием «Возвращение Великого инквизитора». В результате идейной борьбы произошёл полный разрыв между лагерями, и непокорного плюралиста изгнали из редколлегии журнала «Континент».

Свои любимые идеи, изложенные им в книге «Планетарное сознание», он вкратце сформулировал в интервью, данном журналистке Белле Езерской: «Я думаю, что возникнет религиозное сознание в чистом виде, не связанное ни с христианской, ни с какой другой религией. Я условно называю это сознание планетарным. Этот термин кажется мне наиболее подходящим потому, что через максимум сто лет Земля превратится в одно государство. Поэтому и религиозное сознание может быть только мировым, планетарным»[53].