Струны памяти - Ким Николаевич Балков

— Ты что, успел уже сполоснуть горло?.. — говорит отец.

— Самую малость, — отвечает Семен Удальцов и усаживает нас за стол. Я смотрю на початую бутылку водки, и у меня портится настроение. «Опять будут спорить до первых петухов, — думаю. — А я сиди и слушай…» Но скоро от досады не остается и следа — это когда Семен Удальцов, отпив из рюмки, отставляет ее и говорит голосом непривычно страстным и звонким:

— Зашлю-ка я к ней сватов. Где наша не пропадала!..

Отец почти с испугом смотрит на него, но, поняв, в чем дело, смеется:

— Да ну тебя!.. Артист!

Семен Удальцов обижается, напоминает отцу, что раньше он был не против его женитьбы. Что же теперь переменилось?.. И тогда отец говорит, что не мешало бы сначала поглядеть на невесту, а уж потом… Увидеть женские руки, хоть и красивые, — этого еще мало для женитьбы… Но Семен Удальцов не желает слушать:

— Я буду жить с нею — не ты…

В конце концов отец соглашается:

— Черт с тобой, женись!..

Они долго обговаривают, кому быть сватами, пока выбор не падает на председателя колхоза. «Для солидности. Пускай она знает с самого начала, с кем будет жить». И на отца: «Кому же еще быть первой скрипкой в оркестре, как не фронтовому товарищу? К тому же не последнему на деревне человеку. Учителю…»

— Послушай, а она не замужем?.. — спрашивает отец.

— Че-го?.. — У Семена Удальцова дрожит рука. — Замужем?.. Да нет, поди. — Долго молчит: — А если… если… Отобьем!

— Отобьем! — соглашается отец.

Всю неделю Семен Удальцов с раннего утра до глубокой ночи пропадает в кузнице. И вот уже в колхозе не остается ни одной сенокосилки и конных граблей, к чему бы он не приложил руки. Я так привык к дыму, который поднимается над крышею кузницы, что, когда однажды поутру не увидел его, испугался: «Неужели дядя Семен опять заскучал?..» Не мешкая, бегу к дому Семена Удальцова, стучу в дверь… Долго никто не открывает, но вот на крыльце появляется Семен Удальцов, он при полной солдатской форме, на груди поблескивает орден Красной Звезды.

— Ты что, дядя Семен, на войну наладился? — спрашиваю с недоумением.

— Хуже, — отвечает. — За невестою еду в райцентр.

— За невестою?

— За нею, окаянной… Отец еще не собрался?..

— Нет вроде бы, — говорю, а помедлив, добавляю: — Не отпустит его мамка.

— По такому случаю отпустит.

— А я говорю, не отпустит. Без меня не отпустит…

Семен Удальцов смеется, треплет меня по голове, потом подталкивает в спину, приглашая в избу, но я отказываюсь. Я смотрю на него, и мне становится грустно. И я не знаю, почему грустно. Вспоминаю, как легко и весело работается с Семеном Удальцовым и как порою не хочется уходить из кузницы. А еще я вспоминаю, как он ловко и умело подковывает лошадей и как блестят у него глаза, когда он берет в руки подкову и, сдувая с нее пыль, говорит: «Ладная обувка будет у мерина, не ищите ей сносу…»

Я, кажется, начинаю понимать, что, женившись, Семен Удальцов уже не будет тем… прежним. И я пугаюсь этою своего понимания и не хочу, чтобы он ехал за невестою. «А стоит ли?..» — говорю я, но тут же и замолкаю. У калитки появляется отец, а следом за ним председатель колхоза, стоят, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, велят Семену Удальцову поторапливаться… А скоро к избе подкатывает старенький колхозный газик, я с надеждою гляжу на отца, но он будто не замечает меня, залезает в машину…

До позднего вечера я слоняюсь по улицам, успеваю поссориться с рассыльным из сельсовета, долговязым малым лет двадцати, у которого под носом всегда мокро и у которого в голове, по деревенским понятиям, не все дома… Вздумалось ему остановить меня подле конторы и сказать: «Слышь-ка, Семен-то… во дурень… жениться надумал. А зачем? Девок, что ли, мало на деревне? Хошь, с утра до ночи щупай, слова не скажут, еще и рады будут. Спасибо, скажут, уважил… Я так про себя соображаю, что пропал Семен, вовсе пропал…»

Горько мне от этих слов, и я говорю, не сдержавшись:

— Иди-ка ты…

Дальше и того хуже… Возле конюшни встречаю пацанов с соседней улицы: «Здорово, говорю, лодыри!..» А они: «Здорово, мастерок!» Знают, что Семен Удальцов чаще других меня ставит к наковальне. Оттого и «мастерок»… На это, к слову сказать, не обижаюсь. Но вот пацаны начинают озабоченно говорить о предстоящей женитьбе Семена Удальцова, и на душе у меня становится и вовсе плохо. «Был человек, и нету…» — вздыхают они. «А вам-то что за дело? — говорю. — Тоже мне… отыскались жалельщики!..» Слово за слово, и пошло-поехало… «А ты кто такой?» — «А ты чего задирасся?.. Ка-а-ак жахну!..» — «А ну попробуй, когда такой смелый…» — «И попробую…» Короче, досталось от пацанов, но и я тоже помахался на славу.

Иду дальше, держась за скулу: кто-то в сутолоке, изловчась, дотянулся до моего лица. Но ничего, дознаюсь, кто, — сквитаемся.

Возле сельсовета меня поджидает мать:

— А ты что, не поехал с отцом?..

— Не взяли, — говорю.

Мать ругается. На душе у нее спокойнее, если я с отцом… Со мною он не очень-то разгуляется, а без меня… жизнь есть жизнь, случается всякое.

Вечером сижу с матерью у окна. Она нашивает заплаты на мои штаны. Мать думала, не будет им сносу, потому как из солдатского сукна, подаренного Семеном Удальцовым. Но ошиблась, всего-то и хватило на зиму… Оттого теперь сидит и нашивает заплаты, говорит мечтательно:

— Трава нынче хорошая. Может статься, поменяем в колхозе бычка на телушку. Сено-то будет, чего уж?.. А корова уж стара стала, и молока дает мало, — грустно говорит мать. Я молчу, и это не нравится ей. — Весь в отца, — продолжает она с легкой досадой. — Есть во дворе скотина, нет ли, — им все равно.

Я мог бы и не согласиться с матерью. Что до отца, тут она права, и, если бы не ее хлопоты, у нас во дворе не было бы и дворняги. Но я-то люблю ухаживать за скотиной, и в стайке другой раз чищу без напоминания, и на сенокос исправно хожу, гребу сено… Чего же еще?

…— И дружка себе завели — помереть можно со смеху, — неожиданно говорит мать, но это неожиданно, как я понимаю, лишь для меня. А для нее… Не зря же с минуту назад руки у нее засуетились, забегали по штопке, обрывая нитку. Видать, пришло на ум, что отец теперь не в деревне, и заволновалась… Не