Астроном - Яков Шехтер

Но Кива Сергеевич пропускал вопросы мимо ушей и вместо ответов загружал Мишу указаниями по шлифовке зеркала. Нет, шлифовка дело само по себе тоже интересное, но по сравнению с драконами, она отступает куда-то на пятый план.

А может, Кива Сергеевич хотел проверить его приверженность астрономии, поманить вкусной наживкой, словно глупую рыбку в Тоболе?

Нет, не похоже. Тогда зачем, зачем!? У кого спросить, с кем посоветоваться?

О родителях Миша даже не вспоминал. Их интересы казались ему приземленными, образ жизни каким-то растительно-примитивным. Работа, заботы по дому, чтение вечерней газеты, ужин и засыпание в кресле перед телевизором. Разве смогут они понять хрупкость его сомнений, оценить деликатность вопроса и разобраться в переплетении тончайших этических парадигм?

Конечно, не смогут. Из сложившейся ситуации ему придется выползать самостоятельно, опираясь лишь на собственный здравый смысл и чутье.

Густые сумерки оседали на город. Разом вспыхнули фонари, и прямые улицы Кургана наполнил мягкий абрикосовый свет. Миша ничего не замечал, происходящее внутри занимало его куда больше, чем давно знакомый ландшафт. Потом он будет вспоминать эти сумерки, дрожащий свет фонарей, поскрипывание снега под ногами. Все покажется ему милым: даже запах выхлопных газов, висящий над городом, даже топорные хрущевские пятиэтажки и нелепые сталинские уродцы с вазами и башенками. Ведь прошлое всегда кажется нам более счастливым, чем настоящее, особенно, если это прошлое – наша юность.

– Куда ж ты запропастился? – чуть обиженно произнесла мать, пока Миша скидывал тяжеленное пальто и выпрастывал ноги из валенок.

– Сегодня возможны интересные события в районе большого Юпитера, – важно сообщил Миша. – Кива Сергеевич попросил составить ему компанию. Ровно к двенадцати я должен вернуться в обсерваторию.

– А ведь сегодня день смерти дедушки Абрама. Надеюсь, ты не забыл?

Забыл! Миша действительно забыл о годовщине. День смерти дедушки в их семье отмечали, подобно тому, как в других семьях праздновали день рождения. Мать готовила торжественный обед, зажигали толстые поминальные свечи, горящие целые сутки, садились вместе за стол, не спеша ели, разговаривали. Первые годы мать всегда рассказывала что-нибудь из жизни ее семьи, но потом истории иссякли, и слово перешло к Максу Михайловичу. Годовщину смерти его родителей никто не знал, когда и в какой из рвов свалила их немецкая пуля, так и осталось загадкой, поэтому день смерти тестя Макс Михайлович отмечал, будто день гибели собственной семьи. Слезы давно иссякли, и спустя несколько лет горестная дата превратилась в день воспоминаний. А может, и нет ничего правильнее, чем говорить о почивших, словно о живых, чтобы слова, наполненные витальной силой, наполнили блекнущий образ, словно горячий воздух наполняет монгольфьер, и приподняли его над землей, из земли.

Миша быстро вымыл руки и уселся за стол. Все было, как обычно в этот день: большая черная гусятница, в которой исходил жирным соком гусь, запеченный с яблоками, глянцево поблескивающий холодец, подмигивающий желтыми яичными глазками, салат оливье, густо нашпигованный хрустящими ломтиками огурцов домашнего соления, селедка под шубой из тертой свеклы, морковки, вареного картофеля и майонеза. Посреди стола отпотевала бутылка водки для отца, массандровские «Черные глаза» для матери, и две бутылки ситро для Миши. От великолепия разложенных блюд, сияния тарелок, блеска начищенных ножей и вилок, радужных огоньков в рубчатых боках хрустальных бокалов у Миши сразу засосало под ложечкой.

– Вот, – мать положила перед ним на стол толстую общую тетрадь в коричневом переплете. – Ты уже вырос и можешь прочесть.

На миг Мише показалось, будто перед ним тетрадка с манускриптом Войнича. Но как он оказался у матери, ведь сундук заперт, а ключ спрятан в надежном месте между стропилами? Замешательство длилось всего несколько секунд, ровно столько, чтобы заметить разницу между тетрадями. Он вопросительно посмотрел на мать.

– Я перевела с идиш дневник деда Абрама.

– Дед вел дневник?

– Когда служил в армии. Во время японской войны.

Вот так новость! Об этом мать никогда не рассказывала.

Миша раскрыл тетрадь. Она была исписана до середины ровным и четким почерком матери.

– Потом почитаешь, – отец выдернул из массандровской бутылки неплотно вставленную пробку и налил матери полный бокал вина.

– Давайте помянем наших мертвых. И не только наших. Всех тех, кто полег безвинно и не дожил до сегодняшнего дня.

Булькнула водка, зашипел лимонад. Семейство Додсонов сдвинуло бокалы.

Около девяти часов вечера, сытый и блаженно раздутый газировкой, Миша забрался на чердак, прижался спиной к теплому боку трубы и раскрыл тетрадь. О юности деда Абрама ему было известно немного. Мать с большим уважением называла имя его отца, Мордехая. Он жил в Бутриманце, одном из многочисленных еврейских местечек Литвы, шил обувь, а свободное время изучал Тору. Вернее, изучал Тору, погружаясь в самые тайные ее глубины, а в свободное время шил обувь.

– Отец был любимым сыном деда Мордехая, – вспоминала мать, – он держал его возле себя, рядом, с самого утра до поздней ночи. Поднимался дед рано, в середине ночи и сразу отправлялся в микву. Летом и зимой, в любое время года. Иногда, чтобы погрузиться, ему приходилось разбивать лед. Сына он тоже заставлял погружаться вместе с собой, и воспоминания о ледяной микве отец сохранил на всю жизнь.

После омовения они шли в синагогу и занимались до самого утра. Чему обучал его дед в часы перед рассветом, отец никогда не рассказывал. Возможно, он посвятил в это сыновей, особенно старшего, Мордехая, названного в честь деда.

– Девушке ни к чему тайная премудрость, – ворчал он вместо ответа на расспросы Полины. – Женщины и без того немного ведьмы.

В четырнадцать лет дед отправил отца в знаменитую Воложинскую ешиву. Юноше долженствовало изрядно продвинуться в изучении Талмуда и вернуться в Бутриманц молодым раввином. Но вышло по-другому. Завершив четыре года учения, Абрам решил оставить ешиву. Его влекло в большой мир, хотелось повидать другие страны, выучить иные языки. Он вернулся домой, полный радужных планов и сияющих надежд, но тут началась русско-японская война. Мечты Абрама сбылись, но самым неожиданным образом. Он действительно оказался в другой стране и выучил чужой язык, но не как вольный путешественник, а в качестве матроса на флагманском броненосце «Петропавловск».

ИЗ ДНЕВНИКА АБРАМА ГИРЕТЕРА

29[2]января

Прошло всего несколько дней со дня объявления войны, а я уже обритый, в грубой солдатской одежде еду вместе с другими новобранцами в сторону Владивостока.