Зависть богов, или Последнее танго в Москве - Марина Евгеньевна Мареева

смеешься? Но мне нужна… Что ты смеешься, это серьезно! Мне нужна эта трава. Ты эта трава. Русские женщины… как это… бабы… Была большая война. Они перестрадали. Умеют жалеть.

— Это правда, милый. Мы настрадались. Это правда.

— Но мне нужна не русская в общем. Мне нужна ты… Всё. Я устал.

— Так поспи. Спи, милый, — шептала Соня, гладя его спутанные, густые, каталонские, французские волосы.

Теперь она смотрела на него спящего. Так смотрят, чтобы запомнить. Осталось шесть дней. Потом он уедет. Навсегда.

Андре открыл глаза. Сказал, притянув к себе Соню:

— Я твои глаза увидел над своим сном.

— А что тебе снилось?

— Не помню. Неглавно.

— Неважно, — привычно поправила его Соня.

— Соня… — И он спросил, сведя к переносице свои красивые широкие темные брови. — А почему ты Соня? Редкое имя. Русская литература. Достоевский. Так?

— Боже! — ахнула Соня. — Какой ты у меня начитанный!

— Сорбонна.

— Бо-оже!

— Отделение славистики. — И Андре добавил значительно, важно (как они любят прихвастнуть, обожают, был бы повод, мужики — как дети — русские, французские, один черт): — Я… как это? Не шитом лыком. Соня. Русская классика. Так? — Он потянулся к наручным часам, лежавшим рядом, на табурете.

— Так, милый, — подтвердила Соня. — Моя начитанная мамочка назвала меня в честь двух своих любимиц — в честь Сонечки Мармеладовой и в честь Сони из «Дяди Вани».

— Я знаю, Чехов. — Андре всмотрелся в циферблат. — Они не работают. Подарок Вадима. Свои часы я задул в домино.

— Продул. У нас транзистор есть маленький. — Соня поднялась с постели, кое-как обмотавшись простыней. Едва устояла на ногах: слабость, голова кружится. Инфлюэнца, будь она неладна. — Я видела в телогрейке, в кармане… Какой-нибудь мужик со свадьбы расщедрился.

— Соня, какие русские! Какие души! — снова запел Андре свою благодарственную песнь.

Соня, посмеиваясь, достала из кармана мокрой телогрейки маленький транзисторный приемник, тоже влажный. Работает ли?

— Молчит, — сказала она, включив транзистор и настроив его. — Не работает. Наверное, часа три уже. Скоро светать начнет. Так вот. Что касается Сони… Когда я выросла и прочла эти книги, я страшно возмутилась. Я сказала: «Мама! Зачем ты назвала меня в честь уличной женщины? И в честь некрасивой, несчастной старой девы?» И моя мамочка — восторженная идиотка, я вся в нее… — она мне ответила: «Ты потом поймешь. Они умели жертвовать собой. Умели любить. Они самые счастливые».

Соня замолчала. И Андре молчал. Молча они смотрели друг на друга, и в этой зыбкой ночной тишине, когда слышно, как глухо потрескивают догорающие в печи «хворостья», как суетливо и испуганно хлопает крыльями, кружа у раскаленной лампочки, залетевшая сюда бабочка-капустница, в этой тишине голос радиодиктора торжественно и веско произнес:

— Передаем сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует…

— Батюшки! — ахнула Соня, растерянно глядя на Андре. — Всего-навсего полночь. А я думала — вечность прошла… Всего только полночь!

Но уже звучал гимн, советская величавая песнь, «Союз нерушимый»…

Они молчали, глядя друг на друга, вслушиваясь в державные, мощные аккорды. Обычный еженощный ритуал сегодня казался особенным, наполненным тайным глубоким смыслом.

Сигналы точного времени. Вот они. Сегодняшняя ночь — это сигналы точного времени. Как будто вся долгая Сонина жизнь и жизнь Андре до этой ночи, до этого рубежа была Неточным Временем. Замечательным, вполне счастливым, вместившим в себя столько, сколько должна и может вместить сорокалетняя человеческая жизнь. Но это было неточное время.

И только теперь, сейчас, когда они смотрели друг на друга, вслушиваясь в победоносные созвучия советского гимна, только теперь Время наконец объявило им о том, что для них обоих оно стало Точным.

Время просигналило им об этом сквозь шорох и треск старенького транзисторного приемника, лежащего на голых Сониных коленях, кое-как прикрытых самодельной холщовой крестьянской простыней, старательно на руках подрубленной кем-то по краю.

23 августа 1983 года

— Женя! — кричала Соня, зажав ладонью левое ухо. Совсем ничего не слышно. — Женя, это Софья Владимировна! Женя, позови Сашу!

— Он спит. И Сергей Юрьевич тоже. Они поздно легли, оба.

Откуда Женя об этом знает? Она что, ночевала у них дома? Час от часу не легче.

Соня, бледная, с ввалившимися глазами, в мятом платье, стояла у колченогого стола в диспетчерской подмосковного желдорвокзальчика. Соня звонила домой. Женщина-диспетчер, милостиво разрешившая сделать звонок, смотрела не на Соню — в окно, на Андре, который стоял посреди пустынного утреннего перрона.

Диспетчерша, плотная, простоватая баба лет пятидесяти, оглядела его, смолящего свой «Житан», рослого, смуглого, красивого, в ненашенской настоящей джинсе, и перевела взгляд на Соню.

— Женя, а ты… Ты что, ты у нас ночевала? — почти заискивающе спросила Соня.

Вообще-то Соня могла бы и не звонить. Верная Ирка, даром что язык без костей, но за Соню в огонь и воду, — верная Ирка уже обеспечила подруге железное алиби. Но Соня все же решила позвонить.

Сердце сжимается от тоски и тревоги. Там, далеко, за тремя неразъемными кольцами, автодорожным, Садовым, Бульварным, в утренней Москве, в тихом Луковом переулке, спит обманутый муж И брошенный сын тоже спит, как всегда натянув одеяло по самые брови. И эта хитрюга хиппоза, будто почуяв, что место хозяйки вакантно, уже там. В девятом часу утра уже там, и голосок у нее уверенно-властный, и в трубочку она зевает по-хамски, не церемонясь.

— Да, я у вас ночевала. Да не волнуйтесь вы! — Снова зевок. — Саша мне раскладушку на кухне поставил. Я его подтягивала по физике до трех ночи. Он совершенно ни бум-бум, а я секу. Ему и по физике нужно репетитора нанимать. — И, обнаглев сверх всякой меры, чеканно, тоном прокурора, оглашающего приговор: — Вы, Софья Владимна, совершенно сына запустили. Извините. Как-то, в общем, ослабили контроль.

Вот так. Больнее не ударишь. Соня сдержалась, смолчала. Диспетчерша стояла спиной к ней, опять рассматривая Сониного невыспавшегося красавца, меряющего широкими шагами пустой перрон.

— Женя, передай Сергею Юрьевичу: я буду дома часа через два.

Соня старалась говорить сухо и холодно, но в голосе помимо ее воли звучали жалкие, суетливые, покаянные нотки. Она перед всеми виновата. Всякий может теперь бросить в нее камень, и будет прав. Всякий, даже эта юная стерва в джинсах с бахромой, знаем мы эту раскладушку на кухне, физику до трех ночи. Сережа уснул, вы и…

А сама-то?!

Господи, как болит голова, и рука, сжимающая телефонную трубку, дрожит от слабости.

— Передай Сергею Юрьевичу: я буду дома часа через два с половиной. Я ночевала у подруги.

— Я знаю. Она звонила. — И что-то вроде насмешливого недоверия примешивается к этому невозмутимому «я знаю». Или это Соне только кажется?

— У