Смерть в рассрочку - Борис Сопельняк

Дело прошлое, но кровь на обвиняемых была. У суда это не вызывало сомнений, да и свидетельские показания, если так можно выразиться, вопиют. Но такова была в 1925 году революционная целесообразность. В 1927-м целесообразность стала другой — и в январе Харлампия снова арестовывают.

На этот раз следователи были позубастее. Они нашли свидетелей, которые дали устраивающие ОГПУ показания. Например, Николай Еланкин показал:

«Ермаков смеется над коммунистами, излагает к ним полное недоверие, все время старается занять какой-нибудь пост, в настоящее время пользуется популярностью среди зажиточных, в общем и целом тип очень опасен для советской власти».

Другой его земляк, некто Климов, был еще категоричнее:

«Ермаков вращается среди кулачества, давит бедноту… Пользуется авторитетом среди зажиточных, тип социально опасен для советской власти».

Не погнушались следователи и показаниями Анны Поляковой, бывшей жены Харлампия, которая, судя по всему, имела на него большой зуб.

«Ермаков приблизительно в июле месяце, когда вышел из тюрьмы, получил из Ростова от бывшего белого офицера письмо, в котором говорилось: «Ермаков, не теряй надежды, мы все равно как носили погоны, так и будем носить, погоны свои береги». Я ему начала говорить, что брось ты этими делами заниматься. Он мне ответил, что я этого не брошу, все равно наша власть будет».

Нашлись и другие доброхоты, которые уверяли, что «расстрелы красноармейцев во время восстания проходили при участии самого Ермакова», что «в станице Вешенской вел антисоветскую агитацию», что «объединяет вокруг себя кулаков, а бедноту ненавидит, а также говорит, что рано или поздно придет наша, офицерская власть, и тогда мы вам покажем».

В дрянное, я бы сказал, в очень паршивое время попал под арест Харлампий. Начиналась коллективизация, казачество ей противилось, Дон снова мог взорваться — и большевики решили себя обезопасить, пустив в ход директивы РКП (б) 1919 года. В протоколах допроса Ермакова ничего касающегося коллективизации нет — его судили за старые грехи, а вот показания есаула Сенина, которого судили в 1930-м, как мне кажется, проливают яркий свет на всю эту ситуацию. Ни секунды не сомневаюсь, что под словами Сенина мог бы подписаться и Ермаков.

«Я не согласен с принудительной административной коллективизацией крестьянских хозяйств, — говорил есаул Сенин. — Особенно не согласен с перепрыгиванием от сельхозартели непосредственно к коммуне. Я являюсь сторонником развития индивидуального хозяйства, предоставления полной инициативы и свободы хозяйственной деятельности хлеборобу.

По моему мнению, кулак приносил пользу, продавая государству свой хлеб… А как с ним обращаются? Мне хорошо известно, что на Дону выслано около двадцати тысяч кулацких семей, а около семидесяти тысяч человек арестовано. Раскулачивание достигло высшей точки, именно сейчас казачество и мужики готовы пойти на вооруженную борьбу с советской властью, и нужно не упустить этот момент».

Самое странное, со словами Сенина вынуждены были согласиться даже следователи, внеся в обвинительное заключение довольно рискованный абзац.

«Люди, с коими связывался Сенин и другие члены организации, давая оценку настроения населения, указывали на наличие сплошного недовольства основной массы казачества, крестьян, городского населения существующей властью и ее политикой».

Если Сенина расстреляли без тени сомнений, то с Ермаковым дело обстояло несколько иначе. Харлампия арестовали по старому делу о восстании, которое еще в 1925-м было прекращено производством по «целесообразности». Ничего нового, тянущего на «вышку», у следствия не было, и, судя по всему, рассматривался вариант осуждения Ермакова на какой-то срок. Иначе зачем в марте 1927-го производилось «освидетельствование гр-на Ермакова на предмет выявления состояния здоровья вообще»?

В деле этот акт сохранился. Вот он:

«Гр-н Ермаков Х. В., среднего роста, правильного телосложения, немного ослабленного питания, видимые слизистые бледного цвета. Со стороны внутренних органов отклонений от нормы не отмечается. Психическая деятельность нормальна. Видимых знаков венерического заражения и других заразных заболеваний не отмечается.

На основании наружного осмотра полагаю, что гр-н Ермаков Х. В. в момент освидетельствования страдает в легкой степени малокровием, практически здоров и следовать этапом может.

Судмедэксперт: Волковенко».

Но нормального или, как иногда говорят, законного суда не получилось — в дело вмешалось всесильное ОГПУ, руководители которого вышли с ходатайством в Президиум ЦИК Союза ССР о предоставлении ОГПУ права вынесения Ермакову внесудебного приговора. Секретарь ЦИК Авель Енукидзе, конечно же, это ходатайство удовлетворил, а особоуполномоченный при Коллегии ОГПУ Фельдман скрепил его своей подписью. 6 июня 1927 года состоялось заседание Коллегии ОГПУ, разумеется, без присутствия подсудимого, на котором было принято постановление: «Ермакова Харлампия Васильевича расстрелять». 17 июня приговор был приведен в исполнение.

Напомню, что чуть больше года назад Михаил Шолохов впервые написал Ермакову, а потом так сильно его полюбил, что чуть ли не буквально списал с него своего главного героя, на котором держится весь роман. Представьте на минуту, что Шолохов не познакомился с Ермаковым… Значит, не было бы Григория Мелехова, ставшего символом вольного Дона. Не исключено, что был бы кто-то другой — другой, но не Мелехов.

Так соединились три судьбы: Харлампия Ермакова, Михаила Шолохова и Григория Мелехова. Судя по всему, Шолохов не остался безучастным к судьбе Ермакова, вероятно, он писал письма, звонил, требовал разобраться. Не случайно в одной из бесед Сталин раздраженно заметил, что если Шолохов не поумнеет, то «у партии найдутся все возможности подыскать для «Тихого Дона» другого автора».

Шолохову передали эти слова — и он поумнел. Так поумнел, что навсегда ушел в себя, не создав больше ничего, равного своему первому роману. Не зря же в одной из конфиденциальных бесед Михаил Александрович сказал:

«Вы не ждите от меня чего-нибудь значительнее «Тихого Дона». Я сгорел, работая над ним».

«Вы пьете кровь всего народа»

Одурманенная и оболваненная страна пела песни, слагала гимны, чеканила шаг на физкультурных парадах. Счастье лилось рекой. Белозубые улыбки, веселые кинокомедии и бесчисленные портреты того, кому всем этим обязаны. Но особую заботу отец народов проявлял о подрастающем поколении. Как известно, лучший друг детей любил выражаться лаконично, афористично и туманно. «Все лучшее — детям!» — сказал в одной из речей товарищ Сталин.

Одни эти слова поняли так, что именно детям нужно отдать лучшие дворцы культуры, бассейны и стадионы. А другие, которым подчинялась страна, по имени ГУЛАГ, решили, что детям нужно отдать лучшие тюрьмы и самые добротные лагеря.

Сказано — сделано. Тем более что вождь с отеческой улыбкой наблюдал не только за тем, как детвора заполняет стадионы, но и за тем, насколько плотно она заселяет камеры. Что касается последнего, то об этом помалкивали, а вот заполненные до отказа стадионы и многочисленные пионерлагеря были на виду, поэтому каждый день советского ребенка начинался с своеобразной молитвы-заклинания. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» — звучало по всей стране.