Признания мои и комиссара Мегрэ - Жорж Сименон

одни и те же бары, одни и те же салоны. По всей вероятности, они были знакомы.

Оказавшись на мели, баронесса продала драгоценности, принадлежавшие не ей; Шоле за сто или сто пятьдесят тысяч франков сплавил картины, оставленные ему на хранение.

Баронесса умерла на пустынном острове, успев провозгласить себя его императрицей.

Шоле в одно прекрасное утро отплыл на Таити, а парижский суд заочно приговорил его к двум годам тюряги.

Разумеется, в списке пассажиров он значился не под собственной фамилией, а под более невинной фамилией Дюбуа.

Теперь следовало бы описать таитянскую атмосферу, которая не похожа ни на какую другую. Женщины красивы и доступны. Письма из Европы идут месяц, и любое событие, пока о нем станет известно на Таити, успеет утратить весь свой драматизм.

Как и везде, есть здесь небольшой клан прожигателей жизни, таитянский Монпарнас, если угодно, избравший местом встреч несколько баров и дансинг, который называется «Лафайетт».

Самозваный Дюбуа становится признанным королем этой компании. Таитянки его обожают: в автомобиле у него постоянно нечто вроде небольшого гарема. Даже серьезные люди не в силах устоять перед его незаурядным обаянием и искрометным остроумием.

Проходят месяцы. Дюбуа уже вхож во все клубы; в одном из них ему предлагают стать президентом.

В один прекрасный день прокурор оказывается в затруднительном положении. Умирает секретарь суда, туземец, а между тем он единственный был в состоянии исполнять эту должность.

– Скажите-ка, Дюбуа…

– Слушаю вас, господин прокурор.

– Вы, случаем, не лиценциат права?

– Да, разумеется, как все!

– Не согласитесь ли поработать? Работы не так уж много: часов пять-шесть в день.

– Смотря какая работа.

– Я назначу вас секретарем суда… Соглашайтесь! Ну – ради меня! Прошу вас…

Шоле, он же Дюбуа, дал согласие и был назначен по всей форме. И надо сказать, никогда на Таити не бывало такого образцового секретаря суда – мне подтвердили это все судьи.

Так продолжалось два года. Иными словами, в течение двух лет все судебные документы и печати находились в руках у мошенника, заочно приговоренного к двум годам тюрьмы.

– Скажите-ка, Дюбуа…

– Слушаю вас, мой прокурор…

– Хочу попросить вас об одной услуге… Может быть, у вас есть и степень доктора права?

– Я просто не решался вам об этом сказать!

– Ну, так выручите меня! Председатель суда только что отбыл во Францию… Займите его должность хотя бы на несколько месяцев!

Я ни на волос не преувеличиваю. Самое интересное – у Дюбуа взыграла совесть. Он попросил два дня на размышление и явился к прокурору с сокрушенной миной:

– Простите, но я не чувствую себя достойным…

– Ну, будет вам!

– Уверяю вас!

– А я настаиваю…

– Мне безмерно жаль, но я самым решительным образом отказываюсь.

Он наотрез отказался! После этого еще несколько месяцев он исправлял обязанности секретаря суда, пока его не узнал какой-то путешественник и не уведомил власти.

Как по-вашему, что предприняли власти? Посадили его в тюрьму? Но тогда суду пришлось бы заново пересмотреть все процессы, поскольку судебные документы, в нарушение всех законов, подписывались мошенником.

– Послушайте, Шоле, ведь по-настоящему вас зовут именно так… На будущей неделе отплывает пароход. А до тех пор мы постараемся вас не замечать…

– Невозможно, господин прокурор.

– Как вас понимать?

– А так, что у меня нет денег на билет.

Ему дали денег. По случаю его отъезда в клубах воцарилось уныние, хотели даже устроить прощальный обед.

Вот канва смешного приключения, не правда ли? Такое приключение не испортило бы и записок Казановы. Не говоря уж о том, что красавец Шоле успел наставить рога кое-кому из этих господ.

Конец, как всегда, отнюдь не столь забавен.

– Последний раз я получил от него открытку из Пекина, – сказал мне один человек в Папеэте.

Но повстречался я с Шоле в другом месте – в Коломбо. Этот Шоле не годился уже ни в секретари, ни в судьи, ни в дон-жуаны.

Вы, разумеется, знаете: когда судно приходит на рейд, все разношерстное местное население устремляется на палубу и поднимает там немыслимый шум. В толпе мелькают туземцы, левантинцы, попадаются и белые.

Белые, как правило, – фотокорреспонденты местных газет, им надо отщелкать снимки для отдела новостей. Левантинцы предлагают вам автомобильную экскурсию, настоящий или поддельный жемчуг, подружку от тринадцати до шестнадцати лет или какие-нибудь еще менее дозволенные развлечения.

Что до туземцев, они довольствуются тем, что переносят ваш багаж да продают вам безделушки из слоновой кости, изготовленные в Германии.

Среди всего этого народа на палубу поднялся Шоле. Но он не был ни фотографом, ни носильщиком.

На нем был куцый полотняный костюм, на голове белый шлем, глаза воспаленные и усталые; он прохаживался в толпе пассажиров и успевал за несколько секунд, я в этом убежден, произвести весьма углубленное психологическое исследование каждого из них.

И он нашел то, что искал. На борту нашего судна были только австралийцы и довольно чопорные англичане. Пожалуй, только одного из них можно было увлечь на стезю недозволенных развлечений.

Разумеется, его-то и подцепил Шоле. Он взял его под руку. Увел на нос корабля и, удостоверившись, что никто не подслушивает, принялся что-то тихо ему втолковывать.

Заметив меня и поняв, что я француз, он с раздражением отвернулся.

Я видел их в городе, в просторном лимузине, потом на базаре, где Шоле перемигивался с торговцами, поскольку клиент был уже сильно навеселе.

Потом я заметил их возле одного подозрительного квартала…

К часу отправления Шоле доставил любителя приключений назад; тот не стоял на ногах, и его пришлось уложить в каюте.

Теперь Шоле оставалось, подобно другим гидам – но те-то хоть были левантинцы, – обойти все места, по которым он таскал клиента, и получить свою долю.

– Такси не угодно ли? Хорошенький драгоценный камушек? Красивую девочку?

Восточные люди – те, занимаясь подобным ремеслом, не испытывают ни малейшего смущения: они настолько презирают свою клиентуру, что на себя у них презрения не остается.

Шоле еще в состоянии распускать хвост перед англичанином. Но он сгорает от стыда – и этот стыд настигает его на каждом пароходе, – если встретится с французом и почувствует на себе его взгляд.

Это было заметно по тому, как он медленно подошел ко мне и развязно спросил:

– Не пропустить ли нам по одной?

– Пожалуй… Только вряд ли нас угостят таким славным пуншем, как в «Лафайетте»…

Он вздрогнул. Ему в голову не приходило, что я знаю, кто он такой.

– А вы оттуда? Вам рассказывали?.. Я и не думал смеяться над своим приключением!

Я спросил его велики ли заработки?

– Только что с голоду не подыхаю. И