Чужая шкура - Дидье ван Ковелер

— Wat is er aan de hand[37]?

— Это я.

— Ришар? Вот уж не ожидала, — голос тут же потеплел.

Я прищурился, чтобы разглядеть наконец, она ли это маячит наверху, за тюлевой занавеской.

— Я вам не очень помешал?

— Вы из автомата?

— Да, внизу, под самым окном.

— Под вашим?

Ее голос заглушали какие-то шумы, а мой отдавался неприятным эхом.

— Нет, под окном ваших друзей. Но вам не обязательно спускаться: можно поговорить и так, если хотите…

— Вы на улице Леон-Гро?

Женский голос рядом с ней сообщил, что бар располагает большим ассортиментом горячих и прохладительных напитков. Я отвел взгляд от чужой шторы с разочарованием или с облегчением, сам не пойму.

— Вы ведь уезжаете только завтра, да?

— Да.

Молчание и шумы в трубке.

— Что вы делали, когда я позвонил? — Глупый вопрос, но надо же спросить хоть что-то.

— Смотрела в темноту. Вы мне написали письмо и пришли отдать его в собственные руки?

— Да. Я хотел вам сказать…

— Вы не слишком расстроились?

— Закройте глаза и увидите мою улыбку.

— Я ее слышу.

— Это потрясающе, Карин. Это просто… Нет слов.

— Ничего особенного, я просто материализовала ваши слова. Вас это не задело?

— Но как вам удалось?..

— Я с самого детства люблю уменьшать предметы. Психиатр бы мной заинтересовался… Так вы пришлете мне письмо?

— Карин… Кажется, мне вас не хватает.

— Вы свободны в понедельник вечером?

Я не раздумывал ни секунды:

— Освобожусь.

— По дороге из Урделя, Кайе-сюр-Мер в Соммской бухте, дом восемь, восемь. Это дом, где я впервые вас прочла. Подруга нас приютит, если приедете. Скажем, в пять вечера?

— Скажем, в пять.

— Договорились. И простите меня за сегодня.

Она прервала связь. На несколько мгновений я неподвижно застыл в своей кабинке, слушая гудки. Окно на четвертом этаже вновь погасло. Я вернулся в холл, остановился перед почтовым ящиком. Щель не слишком широкая, но тонкая рука вполне может пролезть и достать письмо. Правда ли, что у Карин в этой трущобе есть друзья, что она живет здесь, когда бывает в Париже? Да и в Париже ли она? Но вроде и не в поезде, по крайней мере, стука колес я не расслышал. Что до голоса хозяйки, которая рекламировала бар, непохоже, чтобы она говорила в репродуктор. Сомнения множились, выстраивались в логическую цепочку, возникло подозрение по аналогии с моей собственной ложью. Дом восемь на шоссе из Урделя в Кайе-сюр-Мер. Какой-то тип со шприцем и зажигалкой вошел в холл и уселся на ступеньку. Я впервые подумал, что она, возможно, мне врет. Что она тоже выдумала себе другую жизнь.

Я переправил адрес на бельгийский и, бросив конверт в почтовый ящик на перекрестке, понял, что влюбился, а вот в кого — пока неизвестно. Быть может, именно потому я наконец могу признаться себе в этом.

В пятницу утром усы были готовы, и я отправился на примерку. Пока парикмастер размазывал кисточкой клей у меня под носом, прикладывал туда сеточку и десять секунд держал, я старался не открывать глаз. Красивый женский голос в соседней комнате пел по-итальянски.

— Ну вот, посмотрите.

Когда в зеркале вдруг воскрес Фредерик Ланберг, я потерял дар речи. За три дня я так привык жить без него, что теперь уже он стал призраком из прошлого.

— Вы этого хотели?

Я не знал, что ответить. Весь четверг просидел взаперти, закрыв ставни, при свете огоньков на макете. Уменьшился соответственно масштабу и обитал в этой декорации, куда не заглядывал с восемнадцати лет. Я не пытался почерпнуть там материал для того, нового, якобы написанного романа, нет, я хотел повернуть время вспять, выкинуть те годы, когда бежал от своей судьбы и забивал себе голову чужими произведениями. Я убеждал себя, будто действительно написал вторую книгу, а затем сжег ее, навсегда укрыв от чужих глаз.

— Ну как, годится? Пришлось сделать вкрапления, чтобы добиться объема, как у вас на фотографии.

— Вкрапления?

— Синтетические волосы той же цветовой гаммы. Но это незаметно, я все подогнал.

Подогнал… В подсветке лампочек вокруг зеркала я видел прежнего Ланберга, каким его знали окружающие, словно бегство в шкуру Глена — всего лишь фантазия. Лишь легкое пощипывание клея под носом говорило о том, что мне все это не приснилось.

— Главное, не забывайте промывать сеточку растворителем, когда снимаете накладку.

— И на сколько мне этого хватит?

— В смысле?

— Сколько часов в день я смогу носить эти усы?

— В павильоне или в естественном освещении?

— В жизни. На службе, в автомобиле, за едой.

— Вы много смеетесь?

— У меня траур.

— В таком случае, я бы сказал, часов семь-восемь. Под дождем немного меньше. Но дело не в клее, он-то не подведет, а в вас: сколько вы сами выдержите. Это зависит от уровня pH при потоотделении. У одних актеров идет кислотная реакция, начинается зуд, у других — нет. Но вы не волнуйтесь, если что, я поменяю вам клей.

Я повертел перед глазами флакончик янтарного цвета с этикеткой «Индийский клей». Он вложил мне в ладонь другой, «Клеящий лак Вернье для лица».

— В бассейн лучше ходить с этим. Абсолютно устойчив к хлору. С этим «Вернье» одно плохо — попахивает. Индийский нейтральнее.

Я откупорил флакон. Запах меда с перцем, горячий и нежный, с ноткой флердоранжа.

— А что, приятно.

— Да, но ведь и накладка пропахнет. Если вам вдруг придется, ну, я не знаю… поцеловать кого-нибудь…

— Тогда на мне не будет усов, — заверил я с улыбкой.

— Как угодно. Снять их или прямо так пойдете?

Ни к чему менять роль, раз я опять подружился с Фредериком. Поэтому выбираю второй путь, тем более, что еще дома нацепил старые очки и оставил волосы в обычном беспорядке. Мастер дал мне мягкий кожаный футляр и флаконы с клеем. Знакомое прикосновение усов к носу отбросило меня назад во времени. Я шел по улице в старом обличье, которое стало фальшивым, но никто, кроме меня, об этом не знал.

* * *

Как обычно, в знак протеста Аликивиад уписал все, что мог. Соседка любезно отметила пятна на паласе бумажными полотенцами. Лучше бы она поменяла наполнитель в лотке.

На кухонном столе она в четыре ряда расставила блюдца с биточками, роскошной курятиной, очищенными креветками и тарамой[38]на заказ. Умиляясь такой заботе, я чистил кошачий лоток, пока наливалась ванна. Из автоответчика в панике вопил секретарь редакции: Октавио Пас[39]умер, а он не может отыскать мой некролог. Спустя два сообщения он с облегчением пояснил, что Нобелевский комитет опроверг известие о кончине поэта, по-видимому, это ошибка мексиканской прессы, но, принимая во внимание его возраст, мне бы надо выслать текст еще раз, чтобы «подстраховаться». Следом за ним голосок Констана напомнил, что его отец завтра женится и он на меня очень рассчитывает.