Красная линия - Вера Александровна Колочкова

понять невозможно. Она тоже тогда не представляла себе, как это можно понять… Как? Как?! Не представляла, пока сама не оказалась на другой стороне баррикады. Теперь она знает, как это все бывает…

Интересно, а если б тогда знала? Простила бы Стаса? Поняла бы Карину?

Не было у нее ответов на эти вопросы. Не было. Да и чего теперь об этом думать? В такой ситуации сослагательное наклонение неприемлемо, потому что поезд уже ушел. Ничего уже нельзя изменить. Ничего.

Но ведь Даша — это не она! Даша совсем другая! Она более мягкая по натуре, более рассудительная. У нее граница меж «да» и «нет» более размытая. Нет той самой суровой неколебимости в характере, которая других красок, кроме черной и белой, не признает. Может, все-таки Даше удастся простить, а? Может, ей надо про себя рассказать, объяснить про свое наваждение, убедить ее в том, что Никита не виноват…

От всех этих мыслей голова разболелась так, что ничего уже не чувствовала… кроме невыносимой боли. Сидела в кресле, обхватив себя руками, раскачивалась из стороны в сторону, тихо стонала. И не поняла, как наступило утро. Как посветлело окно, как птицы запели беззаботно и весело. И подумалось с еще большей горечью — а жизнь-то продолжается, надо же… Ничего в жизни не изменилось, небо на землю не упало, конец света не наступил. Поэтому надо жить дальше и делать что-то. Предпринимать. По крайней мере, пытаться. Хотя бы узнать, нашел ли Дашу Никита.

Выбралась из кресла, оделась, вышла на лестничную клетку, позвонила в соседскую дверь. Никита открыл очень быстро, и надежда на его лице тут же иссякла, перетекла в неприязненное сожаление. И произнес так же неприязненно вяло:

— А, это ты…

— Нашел Дашу? Где она? — спросила коротко.

— Да. Я до нее дозвонился, она на даче. Я хотел поехать, но она запретила. Сказала, если все-таки поеду, она лучше в лес ночью уйдет, чем будет со мной разговаривать.

— Так сейчас поезжай… Сейчас утро уже.

— Да, поеду. Господи, как же все это глупо вышло, как пошло… Как я мог, как? Я и не думал, не хотел вовсе… К тому же с тобой…

Ее даже не задело это довольно пренебрежительно им сказанное — к тому же с тобой. Ему сейчас простительно было это пренебрежение к ней. Может, оправдывал себя этим как-то.

— Ну, что я смогу ей объяснить, что? Если я и сам не понимаю, как это все могло случиться? Как я ей все объясню? Она же не простит, не сможет простить… Она так любила меня, так мне верила… Как я ей объясню, что люблю ее по-прежнему и даже еще больше? Как?

— Да хватит причитать, Никита. Успокойся. Ты ни в чем не виноват, это все я…

— Да при чем тут ты, Лера… При чем…

— Это было мое сумасшествие, Никита. Это я его транслировала, а ты всего лишь поймал волну… Вернее, она тебя поймала. Ты не виноват. Соберись, успокойся. Поезжай к Даше, упади на колени, проси прощения. Может, она и правда простит, у нее сердце доброе. И любит тебя…

— А вдруг с ней что-то случилось ночью? Вдруг она таблеток наглоталась, а? Я только что ей звонил, она не ответила…

— Ну, просто уснула, может. Не слышала. Съезди и все узнай.

— Я даже не знаю, как в глаза ей глядеть…

— Что ж, придется как-то глядеть. Ничего не поделаешь.

— Да, сейчас поеду… Только в порядок себя приведу…

Лера кивнула, повернулась, быстро ушла к себе. В прихожей мельком глянула на себя в зеркало — ужаснулась. Какая-то пожилая женщина глядит с тоской, будто у нее умер кто… Лицо серое, под газами темные круги залегли, и сами глаза загнанные, бездонные, с расширенными зрачками. Но ведь никто на самом деле не умер, правда? Ведь живы все… Просто жизнь так вывернулась наизнанку, накрыла чувством вины. Им всем сейчас плохо, всем троим… А хуже всех Даше, это понятно.

Но изнанка изнанкой, а жить эту жизнь все равно надо. И на работу надо идти. Хотя с таким лицом… Да еще с такой головой после бессонной ночи…

Вздохнула, пошла искать телефон. Нашла его на кухонном столе, кликнула номер начальника.

Павел Максимович ответил бодро:

— Доброе утро, Лера! Чего так рано звонишь? Случилось что-нибудь?

— Нет, ничего не случилось… Просто я приболела немного. Можно я сегодня не приду на работу, дома отлежусь?

— Да, слышу, голос у тебя больной… Ладно, не приходи сегодня. А завтра ты мне нужна будешь. До завтра справишься со своей хворью или как?

— Я думаю, справлюсь.

— Ну, тогда до завтра.

— Спасибо, Павел Максимович. До завтра…

Положила телефон перед собой, усмехнулась. Вот бы это было правдой — справиться с хворью до завтра. Проснуться утром — и нет ничего. И Даша уже простила Никиту, и все в порядке, и все всё забыли и счастливы.

Понятно, что так уже никогда не будет. И в этом теперь надо жить. Приспосабливаться как-то надо. Поспать хотя бы… Потому что скоро Ксюша домой приедет, нельзя, чтобы она увидела ее такой. Нельзя, чтобы она узнала. Нельзя…

Подумала так — и впрямь ужасно спать захотелось. Организму же все равно, что она там в голове перекатывает, ему спать надо, дальше функционировать как-то. Спать, спать… Сил никаких больше нет…

Прошла в спальню, упала на кровать, тут же уснула. И даже сон увидела — странный такой. Будто они плывут с Кариной на лодке — она на веслах, а Карина сидит на корме, задумчиво смотрит, ладонь опустила в воду. Потом вдруг плеснула водой ей в лицо, рассмеялась звонко! И дальше они поплыли — меж листьев лилий, меж белых цветов. Тихо плещет весло по глади воды. Красиво…

Проснулась и не могла понять — еще утро или уже вечер, как долго она спала? Тихо в квартире… Значит, Ксюша еще не вернулась. А может, она звонила? Надо в телефон глянуть…

Ксюша явилась только к вечеру, вся озабоченная, серьезная. Принялась рассказывать торопливо:

— Представляешь, мам, у Кирюши температура вдруг поднялась… Такой маленький, и уже температура! Правда, теперь уже хорошо все… Их завтра уже домой выпишут, наверное!

— Значит, у Стаса сын родился, понятно… — произнесла она вяло, чем вызвала Ксюшино возмущение:

— Мам, да ты чего? Я ж тебе говорила! Нет, я понимаю, что тебе эта информация как бы по фигу, но все равно обидно как-то… Он же мой брат, между прочим!

— Извини, Ксюш… Извини, ты мне говорила, да. И я рада,