Пояс Богородицы - Роберт Святополк-Мирский

Степан нарочито покашлял, чтобы привлечь внимание князя.

Олелькович обернулся и очень обрадовался:

— Степан! Ну и молодец! У тебя нюх, как у гончей! — Он громко расхохотался. — Я как раз хотел за тобой послать! Ну-ка выпьем, и я тебе кое-что покажу!

На столе стоял большой восточный серебряный сосуд, и Олелькович налил из него себе и Степану.

— Живая вода! — воскликнул он и осушил кубок.

Степан едва не поперхнулся от жгучего, очень крепкого напитка, но выпил.

— А теперь смотри и слушай!

Олелькович заглянул в бумагу, которую положил на стол, и теперь Степан увидел, что это была страница, грубо вырванная из какой-то старинной книги.

Олелькович встал в позу и торжественно начал:

— Мы, Михайло Олелькович, Божьей милостью великий князь литовский, и польский, и русский, и жмудский, и прочая, и прочая, жалуем тебя, дворянина и слугу моего званием… Ну, Степан, — вдруг выйдя из роли, спросил он просто, — каким званием тебя пожаловать?

— Не знаю, — смутился Степан. — О! Может, стольником?

— Правильно! Стольником — то бишь тем, кто помогает мне сидеть за столом, — расхохотался своей шутке Олелькович. — Отлично! Все! Слушай!

— …и прочая, и прочая, жалуем тебя, дворянина и слугу моего, званием нашего стольника, а ты чтобы служил нам в том звании честно и прямо!

Степан бросился на колени и со слезами на глазах поцеловал Олельковичу руку:

— О князь! — вскричал он, — как я хочу дожить до того дня, когда все это станет правдой! Позволь, я налью тебе, как благодарный раб, вознесенный тобой, истинно великим князем, на такие высоты!

Степан вскочил, ловко наполнил кубок, поставил на поднос и, стоя на одном колене, подал князю.

Польщенный Олелькович, наслаждаясь игрой, залпом выпил кубок.

— Налей еще, да и себе тоже! И ничего не бойся!

Скоро все так и будет!

Новоиспеченный стольник наполнил оба кубка, и когда Олелькович, задрав голову, опрокидывал свой, Степан незаметно выплеснул за открытое окно содержимое своего.

Князь Олелькович хмелел на глазах, и Степан понял, что его час пробил.

— Ах, князь, — сказал он, — сделай меня счастливым — повтори это сладкое пожалование еще раз! Или нет, нет, умоляю, сделай другую милость — напиши, — он схватил со стола чистый лист, вложил князю в руку гусиное перо и подвинул флакончик с краской. — Это будет так замечательно: "Мы, Михайло Олелькович…" Я умоляю тебя о счастье увидеть это на бумаге… Но сперва…

Степан молниеносно наполнил очередной кубок и поднес князю. Князь крякнул, выпил, отрыгнул и взял в руку перо.

— Ты прав, Степан, ты совершенно прав… Мне надо привыкать к письменным пожалованиям…

Он склонился и начал выводить слова. Степан подсказывал текст, читая его с вырванного из книги листа, и мысленно твердил: "Скорее, скорее…"

Написав слова "званием стольника", Олелькович вдруг остановился и тупо уставился на Степана.

— А что это я делаю? Ты че, Степан? Ты хочешь меня под монастырь подвести? Ишь, хитрец! — прищурился внезапно протрезвевший Олелькович.

Степан побледнел и открыл было, рот, чтобы возразить, но Олелькович вдруг дружески хлопнул его по спине и расхохотался.

— Или ты не знаешь, сукин сын, что я сам как великий князь ничего писать не буду! У меня на то дьяки есть! Ты понял, осел! А я… Я… Я только подписывать буду… Вот так!

И князь Михайло Олелькович одним росчерком пера подписал себе смертный приговор. И еще приказал после этого:

— Наливай!

…На следующее утро, проснувшись с похмелья, князь позвал слугу и велел пригласить на ранний завтрак с легкой выпивкой для поправки здоровья своего любимого нового друга Степана.

Однако слуга огорчил его:

— А Степана нет. Ночью вроде прискакал к нему гонец из родного дома с вестью, что, мол, батюшка его при смерти. Так Степан всем сказал и уехал…

Князь Олелькович очень огорчился и попытался соединить в одно целое смутные обрывки воспоминаний о каком-то вчерашнем ночном разговоре со Степаном, но, так ничего и не вспомнив, плюнул на это дело и отправился поправлять здоровье один.

…Тем временем Степан во всю мочь скакал прямо в Вильно — далеко от Слуцка, но дня за три думал поспеть.

Он скакал и подбирал слова, чтобы красиво и убедительно рассказать доктору Корнелиусу Моркусу, какой огромный секрет государственной важности удалось ему добыть на службе братству, и выразить надежду на то, что теперь его неудачное начало будет забыто, промах исправлен и ему, наконец, разрешат пройти процедуру приобщения, чтобы иметь полное право с гордостью носить звание брата Первой заповеди…

…К концу сентября хан Ахмат стал не на шутку тревожиться.

От короля не было никаких известий, и не появилось поблизости никаких литовских войск, готовых соединиться с ордынскими для совместного похода на Москву.

А еще хана насторожило то, что, стоило лишь его войскам выйти, как ему казалось, неожиданно на западные берега Угры, на восточных очень скоро появилось огромное количество московских пушек и воинов, будто они стояли наготове где-то рядом и сразу выдвинулись к реке.

Теперь по всей Угре идут странные бои через речку, ордынцам пришлось отступить подальше от берега и прятаться в кустах, потому что пушки и пищали начали наносить ощутимый урон, но они делают вылазки, уничтожают потихоньку московские пушки, одним словом, идет затяжная позиционная война.

Хан послал к королю в Троки своего гонца с простым и коротким вопросом "Когда?".

А потом задумался над вопросом "Почему?".

Почему московиты так быстро появились на Угре? Его тайны не знал никто. Он сказал о ней Азов-Шаху только тогда, когда войска уже повернули на Угру.

Даже если допустить, что Азов-Шах тут же проговорился и это известие немедленно полетело в Москву, то все равно за такое короткое время войска с пушками не преодолели бы этого расстояния. Значит, они еще раньше были неподалеку. Значит, готовились. Значит, знали давно. Значит, снова Богадур! Ах, сколько ошибок наделал этот глупый мальчишка! Вероятнее всего, он проболтался московитам, что летом они придут снова. Те двое раненых, которых московиты вернули хану, чтобы сообщить о бесславной гибели сына, не слышали ничего такого, но они оба уже находились без сознания от полученных ран, когда происходил последний разговор и поединок между его сыном и той женщиной.

Ахмату все время казалось, что была во всем этом еще какая-то тайна, и единственный человек, который мог ее знать, — женщина по имени Анница Медведева. Он давно знал это имя. Еще тогда, вернувшись без своего командира, Сайд сразу назвал его.