В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941-1943 - Ханс Киллиан

Главный врач молчит, но я отчетливо ощущаю его внутреннее сопротивление. Он чувствует себя чрезвычайно обязанным своему товарищу. А где же, горько думаю я про себя, где твоя ответственность врача перед раненым солдатом? Он избегает моего взгляда. Мы прощаемся очень холодно.

После разговора с главным врачом я бегу в полевой госпиталь и застаю там за работой одного пожилого хирурга. Дальше мы поедем на одной машине, поэтому я должен его подождать. Мы приветствуем друг друга.

– Что оперируете?

– Тяжелое ранение мозга, пуля прошла с левой стороны черепа через глазницу. Левый глаз полностью разбит, я его уже удалил.

Одного взгляда на операционный стол достаточно, чтобы понять, что случай безнадежный. Но коллега не сдается, он упрямо продолжает оперировать. Я тихонько шепчу ему на ухо:

– Это реально? Вы действительно верите, что при повреждении мозга можно еще спасти этого человека?

Он не соглашается:

– Нельзя же просто оставить его умирать. Нет, его не оторвешь, он продолжает работать.

– Я пойду в клуб и буду ждать вас там, пока вы не закончите. Потом мы вместе поедем обратно в Сольцы и Борки…

В клубе уже сидят двое приятелей, мы немного болтаем с ними, в конце концов, они уходят. Я еще раз иду в операционную и смотрю через плечо доктора. Острой лопаткой он выскребает в мозгу зону повреждения и вычищает канал. Меня охватывает легкий ужас. Хирург одержим мыслью, что нужно удалить из мозга всю грязь и каждый осколочек. Нельзя сказать, что он не прав. Однако в данном случае даже излишен вопрос о целесообразности этого, поскольку пациент уже почти мертв. Я еще раз задаю коллеге вопрос, очень осторожно, не торопясь, почти с просьбой в голосе:

– Вы не хотите закончить? Вы ведь сами видите, что ничего не получается. Он умрет у вас на столе. Он совсем плох, едва дышит, он уже почти мертв, коллега. Почему вы не оставите этого несчастного солдата в покое?

Я произношу это тихо, но очень настойчиво, однако все напрасно, он продолжает оперировать, убедить его невозможно. В отчаянии я поворачиваюсь и иду обратно в клуб, там, по крайней мере, тепло. В одиночестве сижу за столом при тусклом мерцании свечи и все жду и жду. Мучительные мысли утомляют, а сон того и гляди сморит меня. Я сопротивляюсь, но все равно засыпаю.

Проходит час. Вдруг я испуганно вздрагиваю, смотрю на часы, уже очень поздно. Теперь придется возвращаться в Борки глубокой ночью в жуткий мороз. В третий раз по темному коридору раздаются мои шаги, я распахиваю дверь в операционную. Меня ослепляет яркий свет.

– Ну что, как дела?

Доктор медленно оборачивается и немного смущенно и печально заявляет:

– Сейчас я как раз провожу вскрытие. Все-таки он у меня умер.

То, что этот хирург, кроме всего прочего, еще и блестящий патологоанатом, нам известно. У него осталась страсть к вскрытиям. Его основные идеи верны сами по себе, но он явно переоценивает свои возможности. И в результате от операции он плавно переходит к вскрытию.

Сейчас люди так много говорят о праве на жизнь, о правах человека вообще, но права умереть они себе не предоставляют.

Мы выезжаем за полночь. Не говоря ни слова, едем по опасным обледенелым дорогам, пробираясь сквозь кромешную ночную мглу. Нас разъединяет призрак отчужденности.

На даче в Борках посреди леса царит покой. Надолго ли? Этого никто не знает.

До меня доходит волнующее известие. Форстер рассказывает, что из района дивизионного врача Паукера в госпиталь под Новгородом поступили тридцать пять солдат с ранениями легких и брюшной полости. Он слышал, что некоторым из них снова делали прижигание. Это вызывает тревогу. На следующий же день я выезжаю туда. Сообщение подтверждается.

Начальник лазарета и его хирурги взволнованно сообщают мне, что в семи случаях при легочных ранениях открытые раны в груди прижигали перед тем, как закрыть. Швы снова разошлись. Врачи не скрывают своего возмущения. Начальник говорит от имени всех:

– Из-за этого жуткого прижигания жизнь раненых снова оказалась под угрозой. Сквозь зияющие раны воздух, естественно, просачивался в грудную полость, поврежденная легочная доля сжалась, во второй раз раненые стали задыхаться. Возникло вторичное поражение грудной полости. Двоих солдат, к сожалению, не удалось спасти, несмотря на повторное сшивание грудных ран. Неужели ничего нельзя поделать с этим безобразием?

– Сделано было все возможное, к сожалению, без ощутимого результата. Добиться запрета оказалось намного сложнее, чем вы себе представляете, господа, но я попробую еще раз.

Что же еще предпринять? После долгих раздумий я решаю сообщить полковому врачу Паукеру о печальных последствиях прижигания легочных огнестрельных ран, направив ему коллегиальное письмо от имени всех врачей. Последняя попытка апеллировать к совести врача и положить конец его тщеславию.

Мы держим путь на север по шоссе вдоль Волхова, но нам не удается проехать – русские перекрыли трассу. Приходится добираться в объезд.

У реки Мшаги навстречу нам попадается странная процессия. Настоящая армия призраков, по-другому и не назовешь. Из-за ужасного мороза солдаты набросили себе на лицо белые платки с прорезями для глаз. Платки они поддевают под шапки или стальные шлемы – ткань закрывает лицо, точно маска. В темноте кажется, что повозками правят живые скелеты.

Из-за крепкого мороза обезображены лошади. Ноздри и кожа у них обледенели. Толстые сосульки свисают с грив и хвостов. Из ноздрей клубами валит пар.

Колеса телег поскрипывают и визжат на снежной дороге. По пронзительному визгу металла уже издалека можно понять, что навстречу движутся телеги, запряженные лошадьми.

В Борках мы оказываемся только вечером. Я пишу старшему полковому врачу Паукеру четкое, но очень вежливое личное письмо, в котором еще раз прошу, даже требую, чтобы он прекратил прижигать раны груди при стреляных ранениях легких.

Я ничего не добился этим письмом. Человек и не думает отказываться от своего метода, даже, наоборот, становится агрессивным.

Во всех лазаретах хирурги отчаянно ищут способ, как предотвратить отмирание тканей в результате обморожения и своевременно восстановить циркуляцию крови. Повсюду ведутся оживленные дискуссии о том, каким образом лучше всего отогревать обмороженные участки. Некоторые пытаются делать это с помощью еле теплой воды, другие предлагают даже горячие ванны, куда следует опускать обмороженные конечности. Но правильно ли это? Третьи придерживаются опыта Ларрея – растирают поврежденные ткани и конечности снегом. Тогда санитары, проводящие обработку снегом, сами отмораживают себе руки. Что же делать?

Некоторые хирурги для лечения с успехом применяют спиртовой раствор метиленового голубого красителя. Пациенты лежат рядами с темно-синими руками и ногами. У такой окраски есть и свои недостатки: не различишь границу между живой и мертвой тканью.