Потерянная принцесса - Алина Немирова

И когда мчался, спасая свою жалкую жизнь, когда, прежде чем чаща отделила его от пельцвехслеров, еще дважды припадал к конской гриве или свешивался набок, заслышав посвист стрел, – он не думал о Людвиге. Не думал вообще ни о чем.

Вот это и было вторым страшным. Много худшим, чем измена коня…

Никто его даже словом не упрекнул. Наоборот, все хвалили потом: и отец, и эрбграф, и даже сам граф Отто – за то, что Лютгер, получается, спас младших отпрысков обоих родов, не дал им попасть в разбойничью засаду. Даже Херберга, заливаясь слезами, поблагодарила Лютгера за то, что она может обнять меньших братишек, раз уж потеряла своего… Тут девчонка совсем раскисла, забилась в рыданиях, и растерянные служанки увели ее прочь.

Еще хвалили Лютгера за то, что благодаря его смелости и расторопности (вот прямо так и сказали!) удалось срочно, еще до полудня, отрядить погоню – и до наступления темноты настичь убийц. Вот эта похвала была горше любой кары. Он после мог сколько угодно пытаться убедить себя, что находников (они оказались не пруссами, а литвинами, это удалось выяснить по родовым татуировкам: с одежды-то и с оружия пельцвехслеры, отправляясь в набег, все знаки убрали, конечно, но что на теле ритуальным ножом насечено, того топором не срубить) было лишь пятеро. Но память-то упорно подсказывала: шестеро… Значит, один скрыться сумел.

Не утешала даже мысль, что этот последний, скорее всего, был убит после, во время рейда на две литвинские деревни в ближних, но чужих пределах – какая-то из этих деревень, по соображению отца и эрбграфа, неизбежно должна была обеспечить пельцвехслерам поддержку в их набеге, а другая по меньшей мере знала и не препятствовала. К тому же в этот рейд (как говорят, самый страшный, самый черный и кровавый на всей памяти окрестных земель) отец, Лиудольт фон Варен, своего вдруг сделавшегося старшим сына не взял.

…Спасти Людвига он не мог никак, даже погибнуть вместе с ним не мог. Это выяснилось сразу. Тот был убит на месте, умер прежде, чем коснулся земли: скакал по верно угаданному пути, радовался тому, что держится первым… наверно, временами думал о младших братьях, а еще о «жарком и сладком», что придет из уст Херберги… И пал, как жил – на всем скаку, уязвленный сразу несколькими смертями, столь верными и стремительными, что, наверно, успел испытать лишь удивление, вряд ли перешедшее в боль.

Лицо его оставалось спокойным. А шея была глубоко рассечена, но недорублена двумя поспешными ударами топора – наверняка того самого! – однако, кажется, уже после смерти. Похоже, собирались пельцвехслеры унести голову Людвига с собой, а потом прибить ее к стволу Дуба: точно так же, как в старину при человеческом идоложертвовании делали. При телах двух из них отыскались гвозди.

Так что от поругания его Лютгер все-таки спас.

Нет, эта мысль тоже не утешала ни капли.

Баярд теперь сделался его конем. Тяжко им было привыкать друг к другу, двум трусам и предателям. Тяжко – а пришлось: не так-то богат замок Варен боевыми конями. Особенно после того, как под отцом во время рейда на литвинов еще один конь был убит. Отец-то тогда ни коней, ни людей своих, ни себя не щадил, до отказа стремился насытиться местью и ненавистью. Когда вернулся – был ужасен: с мертвыми глазами и вдруг разом пробившимся серебром на висках…

Даже он тогда если и утешился частично, то лишь во время самого похода, боя и побоища. Потом опять нахлынуло. Уж он-то точно знал, какой из его сыновей лучший. И второй сын, сделавшийся старшим, был в этом знании с отцом полностью согласен.

Тогда он как-то перемогся. Все же мальчишки – существа живучие: из омута вынырнут, на братнем коне ездить приспособятся, почти любой перелом зарастят, как не было – да и ране в душе позволят затянуться. Но она саднит. И иной раз открывается через годы.

Так что именно с тех дней как-то незаметно начала сплетаться цепочка событий, решений, желаний и поступков, в результате которой Лютгер фон Варен пять лет спустя предстал перед капитулом, принес все положенные клятвы (третий пункт присяги, о неимении потаенных болезней, произносил с сомнением: не стоит ли считать столь острую тоску по брату и чувство неизбывной вины такой болезнью?) – и получил право на орденский девиз «Fratres glаdiferi militiae Christi est». Белый орденский плащ тоже получил, со знаком шестиконечной звезды цвета крови на левом плече и кроваво-алого меча под ней.

Теперь у него было много братьев, весь Добринский орден. И все эти братья для новобранца – старшие.

Еще через годы, когда пришло время сменить добринские алые знаки на черный тевтонский крест, он понял, насколько все-таки мал был Добринский орден, если каждого новиция на заседании верховного капитула принимали. Впрочем, поэтому и сразу в братья-рыцари: у тевтонцев ему бы вдобавок лямку испытательного срока несколько лет тянуть пришлось…

Похоже, это все-таки имеет значение. Равно как и те слова напутствия, которыми его сопроводил магистр. Добринский магистр.

Очень странные были слова. Лютгер сперва на них особого внимания не обратил – но запомнил, именно ввиду странности. Правда, потом ему все больше казалось, что запомнил он их неточно, что-то домыслил от себя – потому что понять эти слова так и не вышло толком…

* * *

– Да, – сказал он.

– И снова хвала Всевышнему, – на сей раз усмешки не чудилось ни в голосе Эртургула, ни в его взгляде. – А также пророку Исе. И что на этот раз «да», позволишь спросить?

– Что благополучие твоего бейлика держится лишь до тех пор, пока никто из могущественных соседей не сосредоточил на нем враждебное внимание, – Лютгер на миг помедлил. – А султан вам давно уже не защита.

– Не защита, – вздохнул бейлербей, – а пожалуй, что и угроза… Но, как вижу, я недооценил тебя, друг мой альп. Мне казалось, что ты снова перенесся в какие-то далекие края.

– Что ж, – рыцарь посмотрел на него прямо, – тебе все правильно казалось, почтенный.

Ему и вправду с большим трудом удалось вспомнить последние фразы разговора. А вот то, что было прежде, почти не вспоминалось. Куда улетело несколько часов – ведь, казалось бы, только что близилось время полуденной молитвы, на которой их отряд всегда превращался в два…

На молитву он всегда вставал рядом с Бруно. А как иначе: братьев-рыцарей тут лишь двое, простые ратники смотрят на них, молящихся, и сами повторяют должные слова.

В этот раз тоже так было? Господу все известно, а простым ратникам всяко лучше не прибавлять сомнений… Безусловно, и сегодня молитвенное стояние должно было происходить именно так – но память об этих событиях куда-то делась.

«Господи, прости меня за то, что, вспоминая о своем брате, я забыл, как обращался к Тебе! Ты простишь, я знаю. Ты ведь хорошо помнишь, каким он был, Людвиг. Помнишь лучше меня…»

А еще исчезла память о дневной трапезе. Как они расположились тогда? Тут могло быть двояко: если раскладывали хоть небольшой костерок, то возле него устраивался бейлербей с несколькими приближенными, командиры тевтонского отряда – то есть опять же Лютгер с Бруно, – и Сюрлетта, в силу своего пола нуждающаяся в особом покровительстве, оказывалась не прямо с ними, но рядом. А если трапезничали наспех, всухомятку, то отряд, как во время молитвы, тоже естественнейшим образом делился на христианскую и магометанскую части… И тогда девушка опять-таки держалась рядом с рыцарями, своими единоверцами, спасителями, защитниками…