Маг в законе. Том 2 - Генри Лайон Олди

Нечего было дергаться, глупый Валет, княжну порукой мажьей вязать — просто подождал бы чуток… Одна беда: отродясь ты ждать не любил и не умел, Друц-лошадник! Не взыщи, приятель: стой, смотри, губы кусай до крови… не до тебя мне, не до губ твоих…

* * *

А на поле тем временем творилось небывалое. Исходили молниями и пеплом грозовые тучи, рушились из них на головы идущих жуткие исчадия — птицы? нетопыри? погань неведомая? — с кожистыми крыльями и зубастыми пастями-клювами.

Не на шутку разошелся Дух Закона, ты и не ведал, что он на такое горазд — да Акулька с Федькой тоже не лыком шиты! Бьются твари о незримый щит, прикрывший мужа с женой, визжат отчаянно — а прорваться к людям не могут!

Дрогнула земля, треснула; дохнуло из трещины жаром пекельным, дымом серным — даже шага не замедлили крестники. Крылья, что ли, на ногах выросли? — перемахнули разлом десятисаженный, дальше идут, как ни в чем не бывало.

Затянуло землю туманом, сгустился туман, переливается волнами, мерцает… Глядь: не туман это вовсе, а море бескрайнее плещется, к самым ногам подступает.

Лишь на миг задержались Федор с Акулиной. И вот уже — плывет в море зубастая рыба-великанша, плавником треугольным волны режет; а над рыбой-акулькой змей-горыныч вьется, крылья распахнул, сверху жену молодую от беды прикрывает.

Вспыхнуло море огнем, будто нефть — а этой парочке все нипочем: змей выше взлетел, рыба в глубину ушла…

…Обнажалось морское дно, вставали на пути горы, валились с гор лавины-камнепады, мертвяки целыми погостами из могил лезли, загораживали крестникам путь — а они шли себе и шли. Только пришло тебе на ум, Друц ты мой, что все эти страхи-чудовища — пыль суетная в сравнении с жизнью княжны Тамары. Не тот кошмар, что вовне — тот кошмар, что внутри тебя! От него убежишь ли? спрячешься? сожжешь огнидами да молоньями?! — разве что вместе с собственной душой, с самим собой…

Глупости?

Может, и глупости.

Когда все кончилось, ты даже не сразу сообразил: конец. Миражи воевали с миражами, рушился с неба ливень, исходила паром и стоном земля — и вот: тишина, быстро рассеиваются последние клочья дыма, и двое стоят перед Ним.

Перед Духом Закона.

Сыщутся ли в его колоде карты да масти для этих двоих? А и не сыщутся — не все ли равно?!

Почему ты дрожишь, Друц-лошадник? ждешь? ждешь вопроса, в свое время заданного и тебе — молодому, гордому, горячему мальчишке?! Ты боишься? Чего, баро? Того, что крестники ответят "да"?

Или того, что они ответят "нет"?

…И почему перед глазами у тебя стоят не они, не ваши с Рашелью крестники, чья судьба сейчас брошена на весы, — а княжна Тамара, которая все еще стоит ТАМ, вопреки всему продолжая держать в жгучем пламени свой маленький кулачок со сжатым в нем Договором?!

Одна.

Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои.

Книга притчей Соломоновых

— …кой это сучий сын ломится на ночь глядя? Кого лихоманка носит, хай ему бы чирей поразносило во всю щеку! Та разве ж честный человек шастает в потемках — небось, голодранец, лодырцюга, триста чертей ему в печенки!..

— Ох, Остапе, и горазд же ты браниться! важно! ей-богу, важно! Отворяй! кума голодранцем ругаешь?! Я это, я, Демид Голопупенко, урядник ваш.

— Звиняй, куме, не признал! зараз одчиню, коржи-бублики… Катерина, дурна баба! тащи горилку, заедки на стол ставь — кум у гости, хай им грець, приехали!..

В хате скрипнула дверь, зашлепали к воротам торопливые шаги. Где-то на другом конце села лениво брехали собаки. Завозился в конуре Бровко, звякнул цепью, потянул носом воздух — однако выбираться наружу не стал, и гавкать раздумал: признал хозяйского кума. Не в первый раз урядник к голове наведывается, свой в доску; чего ж зря песью глотку драть?

Грюкнул отпираемый засов.

— Шо ж ты так, затемно? а, Демид Фомич?

— Да пока добрался, по вашим буеракам… Слух пошел: чудная история приключилась у вас вчера. Решил завернуть.

— Шо да, то да… Проходь до хаты. Сядем, повечеряем, горилочкой душу ополоснем! а там и расскажу, из первых рук! наипервейших! Страху, страху-то натерпелся, коржи-бублики! не поверишь…

Вновь шаги: от ворот обратно к хате. Только теперь уж слышно: двое идут, один босыми ногами шлепает, у другого сапоги каблуками стучат, шпорами призвякивают. Скрипнула, затворяясь, дверь. Затеплилось желтым светом окошко. Тишина. Даже собаки на околице брехать перестали — надоело, видать.

Спит село Цвиркуны, третий сон видит; только в доме у сельского головы не спят.

Не поздновато ли для вечери? а, кумовья?

Что скажете?

* * *

— …от я тебе и говорю: ясны очи замутили! Морок, трясця ихней матери, наслали! Я аж взвился: Мыкола-угодник! не мажонка-чертяку! моего Грицька топчут! А с дурня ведь станется — сунуться в халепу! знаешь ведь безголового…

— Ох, грехи наши!.. — тяжко вздохнул дородный урядник. Набуровил от расстройства чувств еще полстакана варенухи,[13]благо четвертная бутыль стояла рядом; распушил пегие усищи. — Большие дети — большие беды! твой, мой — чисто оболтусы! лайдаки! И в кого уродились-то, бестолочь?!

Демид Фомич одним махом опрокинул хмельное в глотку. Крякнул, смахнул выступившую слезу; захрустел свежей луковицей. Забив первый смак, отломил краюху хлеба, потянулся за ломтем сала:

— Хороша у тебя варенуха, Остапе!.. нехай меня бог убьет, ежли брешу! — хороша! Давай, дальше сказывай…

— Та попустил морок-то…

Голова налил и себе. Однако пить пока не стал; придвинул ближе уполовиненную миску с варениками, макнул один в сметану.

Жевать тоже не стал: задумался.

— Куме ты, мой куме… Наши проморгались, озлились; взялись душу из мальца вышибать, шоб напрямки в рай летела — ан зась! коржи-бублики! Сперва кучер панский кнутом грозил, за кучером — паныч-бугай, рожа поперек себя ширше! Ондрейке-ковалю с единого тычка нос своротил; и вдруг сам — брык с копыт! Лежит; рядом кучера лихоманка треплет. А панночка заругалась: убивцы, мол, гайдамаки, в острог вас! Мы ей: та заспокойтесь, панночка, какие ж мы гайдамаки, ежли кучера вашего с панычом пальцем не тронули — куда там! Она и слушать не хочет. Тут дед Перепелица возьми да брякни: хлопцы! це ж кнежская доця! беда, хлопцы! Я себе меркую: таки беда! князь — полковник жандармский! и добро б кацап-москаль, а то ведь собой черный, с Кавказских гор… не простит!..

Голова зажмурился; дернул щекой. Видать, страшное явилось: черт-князь с Кавказских гор самолично идет карать дурного голову села Цвиркуны.