Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская

Как-то раз весенним и промозглым воскресным днём дядя Петя пришёл к ним домой, отпрашивать Марусю в кино. В ответ на горячую Петину речь и умоляюще сложенные Марусины ручки мама только молчаливо покачивала головой, но в конце концов отпустила.

Кинотеатр находился на первых двух этажах большого старинного здания из красного кирпича. Петя, как примерная хлопотливая наседка, не отпускал Марусю ни на шаг: водил её в буфет пить ситро, чинно выгуливал по фойе, удобно устраивал на сиденье, угрожающе-вежливо просил впереди сидящих «чтоб не застили», грел в руках её крошечные озябшие лапки.

Что за фильм они тогда смотрели, Маруся потом так и не могла вспомнить, но то, как дядя Петя выводил её из кинотеатра, забыть не смогла. Тёмная толпа хлынула на выход к тяжёлым и высоченным, массивным дверям, распахнув их настежь. Крошечная Маруся оказалась в душном плену животов и задов, облачённых в пыльные перелицованные пальто. Дядя Петя левой рукой бережно сжимал Марусину ручку, возмущённо поводил всем корпусом и плечами, отсекая от ребёнка особо настырных; на лице его застыло мучительное выражение заботы и страха за своего дорогого птенца. Он поминутно наклонялся и заглядывал ей в лицо, возмущённо крутил головой, а в это время… В это время его правая рука (это было хорошо видно только маленькой Марусе) жила своей отдельной жизнью. Она, выставив вперёд указательный и средний пальцы, виртуозно, гибко и органично, как змея, вползла в чей-то карман и что-то неслышно оттуда потянула… Что это было, Маруся не видела, потому как сразу от ужаса крепко зажмурила глаза. А когда открыла – уже и не было ничего.

Она вместе с дядей благополучно миновала выход, дошлёпала до дома, механически кивая его словам и хохотку… Заметил ли Петя перемену в её состоянии – непонятно: по крайней мере, виду он не подал. А Маруся весь остаток дня провела в волнении и тревоге: бесцельно колобродила по комнатам, периодически замирая в самых неподходящих местах, путалась у всех под ногами, провожаемая внимательным маминым взглядом…

Наконец улучив момент, в кухонном закутке мама усадила Марусю на табуретку.

– Рассказывай, – коротко сказала она.

И тут Марусю прорвало. Мама слушала её с непроницаемым лицом, а по окончании бурного рассказа спросила:

– Видела? – Маруся только судорожно вздохнула и кивнула. – А теперь забудь. – Маруся опять кивнула.

Больше не было сказано ничего. Но магические слова мамы, всегда способные всё расставить по местам и решить самые большие проблемы, возымели обычный эффект – Маруся взобралась на высокую кровать, нырнула носом в перину и тут же заснула.

Райка и Маруся жили в этом дворе с самого рождения. Шебутной густонаселённый двор в самом центре города, обрамлённый группками одно– и двухэтажных домов был вместилищем огромного количества переселенцев из деревень, обобранных, напуганных, сбежавших из них в тридцатые годы.

Марусе десять лет. Пробор-ниточка в тёмных волосах, заплетённые высоко и уложенные корзинкой тяжёлые косы. Штопаное-перештопаное поплиновое платьице, белые носочки, парусиновые тапочки, тощий портфельчик. Серьёзные серые глаза, рот сердечком. В отсутствие мамы и папы, работавших с утра до ночи, Маруся – глава семьи. На ней двое малышей – трёхлетний брат и четырёхлетняя сестра, вода, помои, мытьё полов, мелкая стирка и полупарализованная бабуня.

Маруся – страстная книгочейка. Самые интересные книги находили её сами собой: попадали в её руки с каких-то чердаков или из тяжёлых сундуков «бывших» гувернанток или модисток, имевшихся в составе пёстрого населения двора. Но просто читать Марусе неинтересно. Момента её появления вечером во дворе ждала вся детвора от восьми до четырнадцати лет: на брёвнах, на крыльце, на скамейке, в любом месте, откуда только не погонят, сидеть бы да слушать сказки и романтические истории в Марусином исполнении. И смотреть на сцепленные на коленях ручки, на ротик сердечком, округло и вкусно роняющий слова…

Сколько лет Райке – точно не знал никто. Одутловатое рябое лицо, жёсткие, торчащие во все стороны волосы, правая рука скрючена в локте, прижата к телу и всё время мелко трясётся. Отсюда уличное прозвище – Трясучка. Правая её нога при ходьбе приволакивалась, поэтому быстро бегать Трясучка не могла.

Для Райки, как для японца, буквы «л» не существовало.

– Рожись, падр-ра! – ревела Трясучка, хватая с земли обломок кирпича, и он летел, без промедления, в голову обидчика.

Райка вечно ошивалась в центральной части двора у глухой стены дома, где пацаны лет десяти-двенадцати играли в пристенок и расшибалочку. Трясучка играла виртуозно: здоровой рукой била точно, метко и сильно, но если вдруг не фартило, в бешенстве могла схватить с земли горсть пятаков и гривенников и шваркнуть об стенку. По этой причине в игру её принимали неохотно.

– Примитя-я-я… – на одной ноте подолгу ныла она.

– Иди ты!.. Пошла ты!.. Ну тебя, Райка!.. Ты жулишь! – истошно орали, отгоняя её, пацаны.

– Ну примитя-я-я… Я правирьно буду…

И уж если категорически не брали, ну тогда уж в ход шёл кирпич…

Двор, где жили Маруся и Райка, был довольно большим и объединял дома, стоящие на улицах Студенецкой и Октябрьской. Само собой разумеется, «студенецкие» и «октябрьские» враждовали.

Драки случались страшные. И заводилой их, как правило, была Райка, скучавшая по острым событиям. Она проникала на вражескую территорию и демонстративно совершала какой-либо противоправный поступок: то срывала с верёвки мелкое шмотьё, то пуляла в окно камнем…

– Атас! Трясучка!.. – подавал сигнал кто-то из бдительных студенецких.

Из всех щелей угрожающе мягко собиралась и наступала толпа пацанов, давно желающих свести счёты с Райкой.

И начинался театр. Трясучка сначала мастерски изображала растерянность от «неожиданного» появления врагов, потом преувеличенно суетливо обозначала своё желание немедленно бежать и начинала играть подраненную птицу, уводящую охотника от гнезда. Она особенно медленно волочила больную ногу, показывая, как ей тяжело, таращила глаза, судорожно хватала ртом воздух…

В большинстве случаев враги покупались.

Как только вопящая кодла, в азарте забывшая, где находится, перемещалась на противоположный конец двора, Райка истошно вопила: «Торькя-я-я!..» Тут же неслышно являлся «Торькя», Трясучкин брат-погодок, как черти из-под земли, из своего подвала выскакивали братья Пчелинцевы, со второго этажа дровяного сарая ссыпался Колька-Кобель, и много кто ещё, и начиналось…

Маруся, стоя за вымытым до блеска окошком, сжималась в напряжённый комочек. Её серые глаза испуганно метались по двору вслед за вопящим, кряхтящим и хэкающим пыльным облаком, из которого время от времени вываливались раненые и контуженные.

Маруся боялась Трясучку до одури, до обморока. Даже сунуться во двор вынести помои или набрать воды не смела, если Райка колобродила в пределах видимости. Утро – вот единственное время суток, когда можно было свободно выйти, не опасаясь её встретить. В половине восьмого рабочий люд уходил из домов на работу, матери тащили полусонных малышей в ясли, чуть позже выбегали школьники, за ними – хозяйки с помойными вёдрами, бельём, половиками… Первая половина дня во дворе – трудовая, напряжённая, суровая; можно попасть под горячую руку спешащему на работу Трофим Палычу или, толкаясь под сохнущим бельём, огрести отборных матюков от Домаши. Праздношатающимся тут места не было.