Я дрался на По-2. "Ночные ведьмаки" - Артем Драбкин

В конце 1943-го установили на хвостовое оперение синие огоньки и начали летать группами строем-«пеленг». Повел я семерку на переправу на Днепре. Замыкающим шел будущий Герой Советского Союза лейтенант, как и я, командир звена, Оглоблин. Если по прямой лететь, то от линии фронта до переправы 100 километров, ну а мы крючок сделали и заходим по плавням — их ширина 30–40 километров, ни постов, ничего нет. Вышли на переправу — немцы очухались, когда бомбили последние самолеты группы. Им и прожекторов, и «эрликонов» досталось. Я от цели отошел, над озером встал в круг, собираю группу. Замыкающего подбили, он все левее берет, и к плавням. Смотрю, газы прибирает и садится на песок. Я помигал, он мне помигал. Прилетаю, докладываю: «Оглоблин сел». 20 ноября 1943 года меня ранило. Лежал в санбате. Приезжает ко мне инженер полка Федоров Александр Иванович, любил он меня. И говорит: «Вить, твой друг возвращается. Ивана сейчас привезут». — «Как привезут?! Вперед ногами?» — «Нет, все в порядке». Оказывается, у них пробило масляную систему. Масло вытечет, мотор заклинит. Он решил, что лучше, пока работает мотор, сесть. Сели, самолет завалили хворостом, заминировали. Попали к партизанам. Когда наши освободили эту территорию, его привезли на аэродром, а туда полетели технари, взяли с собой маслобак, отремонтировали. Перегнали самолет, а на борту написали «Партизан». Мне в ноябре присвоили звание Героя, а Оглоблину, Константинову и Халибскому — в мае.

Как меня ранило? Полетел за Зеленый Гай. Километров сто за линию фронта. Пришло пополнение штурманов, и вот одного из них, Клеймана, я вывозил. Сначала полетели на передовую бомбить артиллерию. Вспышку засек, и туда бомбу — пехота нас любила. А тут мы пошли на дальнюю цель. Подвешено у нас было две кассеты с мелкими бомбами по десять килограммов и две полусотки. Идет колонна машин. Я штурману перед вылетом рассказал, как бросать: кассету открываем, потом бомба, потом еще кассета, потом полусотка. Подходим. Я говорю: «Захожу вдоль колонны. Ты подправь». А тут прожектор схватил. Что делать? Куда рваться? Мы уже над колонной. Я кричу: «Бросай!!» Шуранули все сразу. Разворачиваюсь на свою территорию. Прожектор держит, а никто не стреляет. Думаю: «Сейчас подойдет «мессер» и расстреляет». Летим, я ничего не вижу, но кручу влево, вправо. По мне стреляли уже сотни раз, уже битый-побитый приходил, весь в дырках. Наши меня тоже били, перепутали и били. А этот… Я ему кричу: «Стреляй! Стреляй! Стреляй по прожектору». Оборачиваюсь — его нет. Выпрыгнул, что ли? Куда он делся? Нет! Пригнулся! За перкаль спрятался! Разве можно?! Или ты его, или он тебя! Не давай себя расстреливать! Первый вылет все-таки — испугался. У меня первые раза два тоже так было. Первый раз не помню, как выскочил из обстрела: «Коль, что-то стрелять закончили?!» — «Наверное, передовую перелетели»… А тут трасса, и сильный удар по ноге. Прожектора нет, и все! Опытный — у меня бинт и полотенце с собой. Обмотал рану. В кабине запах бензина, но мотор работает. С левого крыла сорван здоровый кусок обшивки, и самолет немного тянет в сторону. Штурману говорю: «Подержи управление», — а он летать не умеет. Своего Колю-то научил летать, все же я инструктор — он мог и взлетать, и садиться. Был бы я с ним… Он бы огрызнулся. Нас бы так просто не расстреляли.

Летим. В голове все крутится, шумит. Из-под ног брызжет бензин. Видно, сбоку пробило. Я даже перчатку снял, перчаткой держал. Клейману говорю: «У меня сиденье не тлеет? Посмотри». — «Нет, нет». А я чувствую — сидеть не могу. Все жжет. Бензин натек… Только хватило бы горючего. Двигателю обороты максимальные, а то бензин течет. Слежу, только чтобы не перегрелся. Долетели. Заходим на посадку. Подвел, притер, коснулся земли, и меня на крыло. По земле крылом чиркнул и развернулся. Оказывается, снаряд попал в колесо, осколками сорвало обшивку, пробило бак и четыре осколка в ногу. Под левым боком у меня был толстый, старого образца планшет. Мы его называли «мародерский» — туда можно было и бутылку с закуской положить, и линейку боком поставить. Там у меня книжка лежала «Как закалялась сталь». Планшет в клочья, книжка порвана. Комиссар полка вытащил ее, говорит: «Бог тебя спас. Если бы не он, то осколки в сердце бы пошли». Меня вытащили. Голова кругом — крови много потерял. С меня все сняли. Штаны в бензине. Как я не загорелся?! Патрубки же вплотную к кабине — чуть-чуть искра, и все. Неделю пролежал в санбате, один осколок вытащили, второй, потом отправили в Москву, в авиационный госпиталь, и там четыре месяца.

Перед выпиской мне ребята написали: «Ты не возвращайся. Нас с фронта сняли, полк ушел на переформировку и переучивание на другие типы самолетов». Меня сначала направили в распоряжение отдела кадров, оттуда в Московскую эскадрилью.

— Приходилось летать к партизанам?

— Чаще летали на сброс оружия, продовольствия. Под Харьков летали к окруженным войскам с посадкой. Повесили нам мешки — они по земле болтаются, сопротивление большое. Ужас! Нов основном этим занималась эскадрилья связи, а нам других дел хватало. Летали на выброску диверсантов. В такие полеты штурманов не брали — только летчик и диверсант, их вещи, радиостанция. Этих возили много. В основном девчонок. Но самыми распространенными были задания на бомбометание. Часто вешали две кассеты бомбы. Кассеты могли быть с ампулами с КС или с мелкими бомбами. Внутрь еще набивали листовок для агитации. В дополнение вешали еще и бомбы Так и кидали — бомба, а за ней кассета. Еще самолет раскачаешь, они разлетаются, накрывают большую площадь. Получалась неплохая музыка. В кабину штурману клали связанные пачки листовок. Штурман берет, ножом — раз, и за борт. Одна такая пачка с ножа сорвалась, по хвосту ударилась и застряла между тросами руля поворота. Самолет стало разворачивать и валить. Я только элеронами его держу. Нога дрожит. Я кричу: «Держи!» Он подержал. Потом: «Ты летчик, ты и держи». — «Я сейчас тебя пристрелю!» Не помню как, но отцепилась, выкрутились из ситуации.

Экипаж По-2 готов к вылету.

Как прицеливались? У штурмана была прорезь в крыле и стрелка, но вообще «бомбили по колесу». Просто знаем, где упадет бомба, если ее сбросить с той или иной высоты. А вот как зайти на цель, зависит от ее характера. Если цель большая, станция например, тогда можно и на глаз сбросить, отбомбиться с планирования — не промахнешься. Если цель точечная, например по железной дороге идет эшелон. Там все стучит, нас не слышно. Тут уже захдишь по всем правилам — высота, скорость, курс. Бросали по одной бомбе. Разворот — и из пулемета по нему, чтобы просто так не ходить. Опять разворот — бомбы.

Приходилось и сотки возить. С ними летали на большие объекты, на аэродромы. У меня был однажды хороший вылет. Это было на Миус-фронте. Вечером перелетели на аэродром подскока километрах в пятнадцати от линии фронта. Подвесили, по-моему, пару полусоток и сотку и пошли на аэродром немецких истребителей. Взлетели. Вышли на него — молчат. Вот они здесь! Вот аэродром под нами! Не стреляют, и все! Летаем, даем ракету — а они молчат, и все. У нас высота была метров 900. Коля подправил: «Так держи». Бросил сотку. Разворачиваемся — хороший взрыв. Потом еще. И пошло качать! Пожар громадный! Мы с первой сотки хорошо попали в бензохранилище. По нам ни одного выстрела. Отбомбились оставшимися бомбами — и домой. Зарево во все небо! По прямой до аэродрома километров 30–35. Сели: «Товарищ командир, задание выполнено. Горит». — «Где?» — «Да вон». Он поворачивается к командиру 707-го полка нашей дивизии, который работал с того же аэродрома: «Я говорил, что это мой! А то — твой, твой! Из твоей фляжки наливай! И экипажу тоже! — Деваться некуда. Мне кружку, Коле кружку. — Только мои так могут!» Выпили — и на второй вылет.