Дверь в зеркало - Елена Топильская

В тот день он очень долго не отпускал маму.

– У меня консультация, заочники ждут, – смеялась она сквозь слезы.

– А ты могла бы пропустить из-за меня консультацию? – спрашивал он.

– Могла бы.

– Тогда не ходи.

– Не пойду.

И они опять обнимались и смеялись.

– А ты могла бы экзамен пропустить? Из-за меня? – проверял Антон.

– Могла бы, – отвечала мать, и он ей верил.

Потом он посмотрел на часы, и сам стал гнать ее в университет.

– Давай, иди, – говорил он и сталкивал ее с кровати.

– Мы же решили, что я не пойду, буду сидеть у твоей койки, – сопротивлялась она.

Наконец она все-таки ушла, пообещав позвонить ему сразу после консультации. Но перед этим Антон получил с нее обещание принести письма адвоката Урусовского и фотографию Анны, которые когда-то давно он обнаружил среди книг, а мать спрятала.

– А зачем ты их спрятала? – подозрительно спросил Антон.

– Да просто не хотела, чтобы тебе на глаза попадались какие угодно упоминания об этой семье, – сказала она, – ну, теперь ты понимаешь.

Когда мать ушла, Антон лежал некоторое время с закрытыми глазами, унимая сердцебиение. Хорошо, что к нему никого не пускают, он никого не хочет видеть, ему надо переварить все, что он услышал, в одиночестве.

В таких раздумьях он провалялся до вечера, до звонка матери. Настроение у него улучшилось, и по ее голосу он слышал, что она тоже пришла в себя. Потом позвонила Татьяна, но он узнал ее номер и не ответил на звонок, не было настроения с кем-то разговаривать, кроме матери. Через пять минут телефон пискнул, сигнализируя о принятом сообщении. Таня писала: «Срочно позвони. Это важно». Антон поколебался, но звонить не стал: не было душевных сил на разговоры, пусть даже важные.

Вечером пришла медсестра, поставила ему капельницу; три часа, пока в вену капало лекарство, он продремал, а потом с удовольствием слопал совершенно несъедобный ужин, утешая себя тем, что все продукты в нем гораздо более диетические, чем теплая водка, закушанная прошлогодней ириской.

А вот ночью на него навалились всякие тяжелые думы; он хотел знать, как чувствовала себя Одинцова, увидев его в прокуратуре. Неужели ничего не шевельнулось в ее сердце, не вспомнилось то, что было двадцать три года назад? И она спокойно говорила об отце его, о матери... Интересно, она действительно так любила его отца, или просто хотела отомстить? Взять реванш? Оставить за собой последнее слово?

Утром первым, что он увидел, открыв глаза, было лицо матери. Сперва он даже подумал, что это продолжение сна. Но мать оказалась настоящей. Поначалу она выглядела чуть-чуть тревожной; погладила его по голове, поцеловала в лоб и, увидев его реакцию, успокоилась и расслабилась.

Извинившись, она сказала, что долго сидеть не может, надо бежать в университет, а отсюда, из больницы, ей добираться больше часа, да и потом, скоро обход начнется, ее все равно вытурят. Антон отпустил ее, заверив, что все понимает.

Мать ушла, а он с замиранием сердца взялся за конверт, оставленный ею. Конверт из серой шершавой бумаги, пухлый, плотный; он помедлил, прежде чем достать из него документы, отчасти – теперь он знал, касающиеся и его.

Первой он вытащил фотографию, ту самую: его прадед и женщина. В узкой юбке с фалдами, закручивающимися вокруг стройных бедер, и широкополой шляпе. В том же наряде, в каком он видел Анну в зеркале.

О, они стоили друг друга: она и ее любимое зеркало. Зеркало-убийца и его хозяйка, посылающая его расправиться с ее недругами или устранить соперницу. Этого убийцу они взяли; а вот хозяйка, кровавая Анна N., героиня скандальной хроники, сейчас уже, наверное, вне пределов досягаемости. Ушла, растворилась в зазеркалье, откуда нет возврата, и теперь только манит своей тенью живых мертвецов, которые готовы на все, на безумие, на небытие, лишь бы еще раз увидеть необыкновенный изгиб ее бедер и грациозную посадку головы. Наверное, в этот момент они вспоминали, как обладали ею, как она трепетала в их руках, склоняя маленькую хищную голову им на плечи, и снова переживали свой утраченный любовный экстаз.

И еще она любит выглядывать из зазеркалья, предвещая зловещие события; она ведь показалась его матери, предвкушая, как ее внучка попытается разбить той жизнь, и самому Антону показалась, перед тем, как он решил, что... Нет, не хочется думать об этом.

Антон просто физически почувствовал, как эта женщина даже с фотографии обволакивает его своим порочным очарованием; вздрогнул и отложил фотографию, перевернув ее лицом вниз. И взялся за письма, подумав мимоходом, что имеет на это право, потому что это – своего рода семейный архив, хотя вообще-то он никогда не понимал пристрастия к чтению чужих писем, избегая даже последних томов собраний сочинений классиков; считал, что письма писаны не для него, и нечего тогда совать в них нос. Но тут дело было другое.

«Анна, я не стал бы писать тебе, поскольку обещал никогда больше не появляться в твоей жизни, но обстоятельства вынудили меня. Ты, конечно, знаешь, что вчера мы похоронили твоего бывшего мужа, Николая Наруцкого. Я продолжал считать его порядочным человеком, ведь скорее у него были основания относиться ко мне как в врагу, после того, как я увел тебя у него. Однако он сумел себя преодолеть, и, как ни странно, мы остались друзьями. Поэтому я простил тебе 14-й год, когда ты вновь сошлась с ним, и не оттолкнул тебя, когда ты вернулась ко мне, отчетливо понимая, что тебя, с твоей порочностью, с твоим дерзким, не признающим запретов характером, надо принимать такой, какая ты есть, или не принимать вовсе. Потом был еще 22-й год, и я тоже тебя понял. Однако я упоминаю это не для попрека. Я ничего не знаю о твоем ребенке от Полякова, но это твое дело. Судьба же сложилась так, что мне известно кое-что другое.

Ты не сочла нужным прийти отдать Николаю последний долг, хотя вас многое соединяло, и кроме взрослого сына, который уже сам пробивает себе дорогу в жизни, растут ваши общие дочки, хоть и под именами, не выдающими вашего родства. Я знал, что Николай после их рождения, воспользовавшись смутой в государстве, купил новый паспорт и стал вести жизнь другого человека. Девочки не знают, кто он на самом деле, и уверены, что мать их умерла родами. Предусмотрительный Николай даже приобрел портрет незнакомой женщины, которую выдал девочкам за их покойную мать. Я знал все это, и в душе одобрял Николая, думая, что я бы поступил так же. Жить ему под своим именем, с его происхождением и социальным положением, имея на руках двоих детей, было опасно. А так он окружал их отеческой заботой, давал им средства к существованию, которых теперь девочки не имеют.

Мы, круг Николая, собрали некоторые средства, чтобы поддержать девочек на первых порах. Это все, что мы можем, но этого не хватит надолго. Я знаю, что ты вполне обеспечена, не бедствуешь. Прошу тебя, прими на себя опеку над девочками, не раскрывая своего инкогнито, так как это стало бы непосильным бременем для их неокрепшей психики. Дай им средства к существованию, направь их в жизни, не оставляй своим вниманием.