Черепаший вальс - Катрин Панколь

Антуан верил в успех, в легкий успех. Он не верил ни в Бога, ни в Человека, он верил только в себя. В ослепительного Тонио Кортеса. Ружье у бедра, нога в солдатском ботинке на трупе антилопы, вспышка фотоаппарата — увековечить его славу. Сколько раз я ему говорила, что надо терпеливо строить себя и свое будущее. Не перепрыгивать через ступеньки. Успех приходит изнутри. Он не возникает по мановению волшебной палочки. Если бы не долгие годы исследований, мой роман не стал бы живым, играющим тысячей деталей, каждая из которых отдается в душе читателя. Да, все дело в душе. В душе скромной, терпеливой, ученой исследовательницы. Наше общество не верит в душу. Не верит в Бога. Не верит в Человека. Оно упразднило большие буквы и все пишет с маленькой, внушая слабым горечь и отчаяние, а остальным — желание бежать куда глаза глядят. Мудрые охвачены тревогой, но, сознавая свое бессилие, отступают в сторону, а на их место приходят жадные глупцы.

Да, но… почему он тогда убил мадам Бертье? Потому что на ней была такая же шляпка и он в темноте перепутал? Это возможно, только если он во Франции уже давно. Шпионит за мной, следит, знает мои привычки.

Она прислушалась к песне пузырьков в чайнике — медленное крещендо закипающей воды, затем сухой щелчок, — и залила кипятком черные листья чая. Чай надо заваривать ровно три с половиной минуты, учила Ширли. Если больше, он будет горьким, если меньше — безвкусным. Детали очень важны, важны во всем, не забывай, Жози.

Есть одна деталь… одна маленькая деталь не вписывается в картину. Я ее даже не увидела, а почувствовала. Она снова перебрала в уме события прошедших дней. Антуан. Мой муж. Умер в сорок три года, шатен, среднего роста, тридцать девятый размер ноги, на людях начинает обильно потеть, страстный поклонник Жюльена Лепера и его передачи «Вопросы для чемпиона», белокурых маникюрш, африканских бивуаков и ручных хищников. Мой муж, продававший карабины, никогда их не заряжая. В «Ганмене» его ценили за покладистый характер, хорошие манеры и умение поддержать разговор. Что-то не срастается. Со вчерашнего вечера у меня все в голове перепуталось.

Она постояла, грея руки над чайником, размышляя об Антуане, затем о человеке в красной водолазке, с закрытым глазом и со шрамом…

Антуан не убийца. Да, Антуан — слабый человек, но он не желает мне зла. Я живу не в дешевом детективе, а в своем обычном мире. Надо успокоиться. Возможно, он и правда в Париже, следит за мной, но не смеет подойти. Не хочет звонить в дверь — «здрасьте, это я!». Хочет, чтобы я сама нашла его, обогрела, накормила и спать уложила. Как обычно.

На перроне в метро…

Встретились два поезда.

Почему именно на шестой линии, по которой она ездит постоянно? Она любила эту линию, словно летящую над крышами Парижа, над слуховыми окнами, над кусочками жизни. Тут целуются влюбленные, там мелькает чья-то седая борода, женщина расчесывает волосы, ребенок макает тост в кофе с молоком. Эта линия играет с городом в чехарду, раз — прыгает вверх выше домов, два — вниз, раз — я тебя вижу, два — уже нет. Огромная гремящая змея, Лох-Несское чудовище Парижа. Она любила спускаться на станции «Трокадеро» или «Пасси», а в хорошую погоду — пройтись по мосту до станции «Бир-Хаким», через скверик, где поцелуи влюбленных отражаются в рыжем текучем зеркале Сены.

Она бросилась в прихожую за открыткой и прочитала адрес. Их адрес. Их нынешний адрес. Написанный его собственной рукой. А не надписанный сверху сердобольной почтовой дамой.

Он знал, где они живут.

Человек в красной водолазке оказался на шестой линии не случайно. Он выбрал ее потому, что был уверен: однажды они встретятся.

Спешить ему было некуда.

Она отхлебнула из чашки и поморщилась. Ну и горечь! Слишком долго заваривался.

В кухне зазвонил телефон. Она ответила не сразу. Вдруг это Антуан? Если он знает их адрес, то, наверное, и номер телефона тоже? Да нет, меня же нет в открытых списках абонентов! Успокоившись, она сняла трубку.

— Вы меня еще помните, Жозефина, или совсем забыли?

Лука! Она изобразила радость.

— Здравствуйте, Лука! Как у вас дела?

— Вы — сама любезность.

— Как провели праздники?

— Ненавижу это время… Все считают, что непременно должны целоваться и жарить вонючих индеек…

Она ощутила во рту вкус индейки и закрыла глаза. Десять с половиной минут мимолетного счастья, когда разверзалась земля и рушились горы…

— Я встретил Рождество с одним мандарином и банкой сардин.

— В одиночестве?

— Да. Такая уж у меня привычка. Ненавижу Рождество.

— Люди порой меняют привычки… Если они счастливы.

— Какое пошлое слово!

— Ну, как знаете…

— А вы, Жозефина, судя по всему, отлично повеселились…

Голос у него был мрачный и тоскливый.

— Вас же это не волнует?

— А я и не волнуюсь, просто я вас знаю, Жозефина. Вы приходите в восторг от любой ерунды. И любите традиции.

Последняя фраза прозвучала несколько снисходительно, но она не стала придавать этому значения. Она не хотела ссориться, она хотела понять, что с ней происходит. Что-то уходило из ее души. Отмирало, отваливалось от сердца, словно старая болячка. Она заговорила об огне в очаге, о блестящих глазах детей, о подарках, о сгоревшей индейке; она даже упомянула фарш с творогом и черносливом, упиваясь опасной темой и собственной смелостью и ощутив лишь радость от своего двуличия и от внутренней свободы, которая неудержимо росла в ней. Она вдруг поняла, что больше не испытывает к нему никаких чувств. Чем больше она говорила, тем больше расплывался, уходил вдаль его образ. Красавчик Лука… Она трепетала, стоило ему взять ее руку и сунуть в карман своего синего полупальто с капюшоном… Красавчик Лука таял в тумане, превращаясь в неясный силуэт. Вот так — влюбляешься, а в один прекрасный день просыпаешься и понимаешь, что больше не любишь. Она прекрасно помнила, с чего все началось. Прогулка вокруг озера, разговор девушек, отдыхающих после бега, лабрадор, отряхивающийся после купания, и Лука, не слушающий ее. В этот день их любовь дала трещину. Поцелуй Филиппа у плиты лишь расставил все точки над «i». Сама того не заметив, она сменила одного мужчину на другого. Сняла с Луки пышный наряд и облачила в него Филиппа. Любовь к Луке испарилась. Гортензия была права: обернешься на миг, заметишь какую-то мелочь — и все, уже «неприкольно». Значит, все только иллюзия?

— Хотите, сходим в кино? Вы вечером свободны?

— Ну… дело в том, что приехала Гортензия, я хотела бы побыть с ней…

Наступило молчание. Он обиделся.

— Хорошо. Позвоните, когда освободитесь… когда у вас не будет более интересных дел.

— Лука, ради бога, мне самой обидно, но она так редко приезжает…

— Я все понимаю: нежное материнское сердце…