Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био

Большинство людей вокруг меня носили наушники. Они слушали музыку, но мне казалось, что этим они отгораживаются от мира, чтобы хоть как-то его переносить. Воздух сиял в солнечном свете, деревья Монмартра уже благоухали свежей листвой, и я бегом, с легким сердцем, поднялся на пятый этаж, даже не представляя, что меня ждет.

Пас сидела в гостиной с ноутбуком на коленях, в моей рубашке, расстегнутой на выпуклом животе. При одном только взгляде на жену я почувствовал себя счастливым, несмотря на «Nisi Dominus»[144], гремевшую на всю квартиру. Непрерывный бас, виола, контр-тенор – от этой кантаты Вивальди, возглашавшей, что без Господней помощи ничто не может быть воздвигнуто, у меня всегда мороз по коже пробегал.

– Все нормально? – спросил я.

Пас вздрогнула: она не слышала, как я вошел. И моментально захлопнула крышку ноутбука, лежавшего у нее на коленях под нависавшим над ним животом, который, наверное, скрывал от нее нижнюю часть экрана.

– Да, а у тебя? – неохотно отозвалась она.

– Прекрасно!

Я сел рядом, приобняв ее за плечи, и начал рассказывать о балканском художнике, зная, что ей нравились его работы. Потом, сочтя музыку слишком громкой, я потянулся к пульту, чтобы приглушить звук. Пас тут же вскипела:

– Что ты делаешь?

– Да ничего же не слышно.

– Лучше скажи, что ТЫ себя не слышишь. А ведь ты обожаешь себя слушать.

Меня словно громом ударило. Я так растерялся, что не смог толком возразить и только пролепетал:

– Послушай, Пас, я же просто рассказываю, как провел день…

– И значит, считаешь себя вправе выключать музыку, которую я слушаю, – только потому, что ты так решил.

– Да ничего я не считаю…

Она нетерпеливо отмахнулась, злобно глядя на меня. Я предпочел не настаивать. Вернул звук на прежнюю громкость и пошел в кухню, чтобы налить себе вина.

– Тебе я, разумеется, не предлагаю, – сказал я, вернувшись в гостиную.

– Ну, ра-зу-ме-ет-ся, – ответила она, четко разделяя слоги и подражая моему тону.

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Зато ты, похоже, чувствуешь себя превосходно: твое вино, твой довольный вид, твои интервью…

– Послушай, Пас, чего ты добиваешься? Я рассказал тебе про свой день и налил себе вина, в чем трагедия?

– Да нет никакой трагедии. Но ты мог бы все-таки спросить, как у меня дела!

– Ты шутишь? Я еще с порога спросил, как у тебя дела!

– О да, чисто формально. Но на самом деле тебя это мало интересует. Ты занят только самим собой.

– Ну хватит, Пас. Ты сегодня ходила к себе в студию?

Она мотнула головой. Открыла свой ноутбук и снова уставилась на экран.

Я сел на кожаный диван.

– Ты не хочешь со мной разговаривать?

– Нет, я хочу, чтобы ты хоть ненадолго оставил меня в покое.

– А я тебе мешаю?

Она не соизволила ответить, схватила свой мобильник и забарабанила по кнопкам. Это называлось «общаться».

Я печально побрел в спальню, улегся на кровать и стал смотреть в открытое окно, где пышно цвело лето и сладко благоухали, наливаясь соками, липы и акации «маки». Я думал о тех временах, когда этот лес покрывал весь Монмартр, когда под его сенью лепились хибары и домишки маргиналов Прекрасной эпохи[145], «апашей»-любителей абсента, мастерски владевших пером. Думал о Модильяни, Пикассо или Ван Донгене, которые взращивали в своем неустроенном быту, среди секса, алкоголя и красок, новое искусство, обещавшее сделать их королями мира. Убаюканный теплым ветерком, я задремал. Мне были приятны эти минуты полубодрствования-полусна, сводившие меня с мужчинами и женщинами былых времен. Студентом я работал над одним историческим периодом, который произвел на меня такое впечатление, что с тех пор неизменно возникал перед моим мысленным взором в виде пестрой мозаики. Иногда я видел Париж 1900-х годов, где правили бал оригинальность, антиконформизм и некоторая наивность, которые все делали возможным, притом без напряга, без боли, без видимых последствий. А иногда недалеко от моей кровати парило, презрев закон тяготения, кабаре «Черная кошка», которому нынче стукнуло сто тридцать лет, и юный пышноволосый поэт по имени Морис Роллина декламировал очень мрачные и очень дерзкие стихи, аккомпанируя себе на пианино, на крышку которого он водружал человеческий череп.

Я б опиум курил из детской головы

И ноги опирал на верного мне тигра[146].

Подумать только: его даже не посадили за это в тюрьму! И не изничтожили в Твиттере. Потом мне вспомнились прозвища Тулуз-Лотрека – Чайник или Кофейник, потому что его рост был всего метр пятьдесят два, а сифилис наделил необузданным сладострастием. И он вовсе не огорчался. И не подавал в суд на обидчика. В те времена умели ценить шутки.

Величественные песнопения «Nisi Dominus» разливались по квартире с такой силой, что венецианская люстра звенела всеми подвесками. Я открыл глаза, встал, посмотрел на часы. Оказывается, прошел целый час.

Пас по-прежнему сидела со своим ноутбуком, погрузившись, вероятно, в изучение всяческих мудреных рекомендаций на doctissimo.com или maman-cherie.fr. Я даже в страшном сне представить себе не мог, что она изучала на самом деле.

– Что поделываешь?

– Да так… – ответила она.

Значит, этот час ничего не изменил.

– Спасибо за исчерпывающую информацию. Ты есть хочешь?

– А что, ты думал, я буду париться в кухне, пока ты изволил почивать?

Да, нахальства ей было не занимать.

– Ничего я не думал. Я спрашиваю: ты есть хочешь?

Молчание. Я налил себе второй бокал вина и встал к плите. Потом накрыл на стол. Вивальди гремел не умолкая, теперь это была «Stabat Mater»[147]. Скорбная песнь матери над телом распятого сына. Мне это начало надоедать.

– Ужин готов, – крикнул я ей. – Может, выключишь музыку? Или смени пластинку, но только хватит с меня Вивальди, очень прошу.

Она выполнила мою просьбу. В квартире воцарилась блаженная тишина, и стало слышно, как за окном, в листве деревьев, щебечут птицы. Пас встала, поддерживая снизу руками свой живот, словно хотела его взвесить.