Парижане и провинциалы - Александр Дюма

— Ты его видел?.. Ты видел Анри?.. Ты знаешь Анри?

— Господина графа Анри де Норуа? Разумеется, я его видел… Высокий брюнет… довольно смазливый молодой человек, согласен, с точки зрения нынешних вкусов… этакий денди… держит себя с нарочитой учтивостью, которую я назвал бы дерзостью.

— Анатоль… — попытался прервать его Мадлен.

— Да, да, которую я называю дерзостью, поскольку она всего лишь способ показать, что ты сделан из другого теста, чем остальные люди.

— Но неужели ты предпочел бы, чтобы у него были манеры ломового извозчика?

— Недостойно копирующий… — продолжал владелец «Королевы цветов», не обращая внимания на слова Мадлена, — недостойно копирующий в своей одежде и манерах этих островитян, одно только имя которых должно быть ненавистно каждому доброму французу. Одним словом, — подытожил г-н Пелюш, — у него вид фата. Таков мой портрет твоего Анри, Мадлен. Он нисколько не похож на только что нарисованный тобой, но мой, по крайней мере, имеет то преимущество, что он точен.

— Черт! — вскричал Мадлен, расхохотавшись. — У тебя это получается — составлять опись примет.

— Я же тебе говорил, что я физиономист, — ответил г-н Пелюш, и в голосе его зазвучали довольные нотки. — А теперь, старина Кассий, я пойду прямо к цели и откровенно выскажу тебе все, что я думаю. Когда я слушал твои высокопарные похвалы в адрес господина Анри, мне казалось и до сих пор кажется, что ты серьезно намерен предложить мне для моей дочери это чудо из чудес, называемое тобой господином Анри. Я поделился с тобой впечатлением, какое он произвел на меня. По-моему, сказано достаточно, и это значит, что до тех пор, пока господин Анри не заставит меня изменить мнение, какое у меня составилось о нем, мне будет весьма неприятно, если ты станешь настаивать на предложении, которое, на мой взгляд, ты несколько поторопился сделать мне.

— Но твоя дочь, но моя добрая маленькая крестница Камилла, возможно, не будет столь же категорична в своих суждениях. Посмотри, вон она гуляет там в липовой аллее; я вижу ее отсюда, нам надо сделать всего сто шагов, чтобы оказаться рядом с ней. Это не столь уж большое беспокойство, когда речь идет о деле такой важности. Хочешь, узна…

— Зачем? — высокомерно спросил г-н Пелюш. — Разве выбор мужа касается самих девушек?

— Не знаю, касается ли их это лично, — смеясь ответил Мадлен, — но несомненно это их интересует.

— Это их интересует?! Ну-ну, хорошенькие же глупости мы наделаем, если только начнем советоваться с ними, спрашивать их мнение по этому поводу. Нет! Камилла выйдет замуж за того человека, которого изберу ей я! Камилла получит мужа из моих рук. Впрочем, моя дочь слишком хорошо воспитана и слишком любит меня, чтобы даже хоть на мгновение помыслить о том, что можно быть счастливой с мужем, не устраивающим ее отца.

Мадлен пожал плечами.

— Пожимай плечами сколько хочешь, Кассий. Прежде всего будущий зять должен понравиться мне, а уж после этого моей дочери.

— Послушай, мой бедный Пелюш, — возразил Мадлен, — позволь мне сказать тебе вот что: именно из-за таких принципов появляются несчастные семьи, неверные жены и злые матери. Как ни воспитана, покорна и послушна девушка, будет вызовом Провидению и искушением Господа толкнуть к ней в объятия человека, которого она не любит и, быть может, никогда не полюбит, под тем предлогом, что он подходит… ее родителям, хотя не им придется жить с ним. Я слышал, как по поводу дуэлей говорили, что убивают секунданты, а не противники. К несчастью, по поводу браков то же самое можно сказать и о родителях. Впрочем, я всегда видел в тебе, если не считать твоей гордости — ибо ты гордец, мой бедный Анатоль, хотя и не подозреваешь этого, — я всегда видел в тебе благоразумного человека. Ну а отвергнуть того, кого ты едва разглядел, кого ты можешь упрекнуть лишь в том, что он был слишком вежлив с тобой, отвергнуть его бесповоротно, даже не познакомившись поближе, только потому, что он не имел счастья понравиться тебе, было бы признаком не благоразумия, а полного безрассудства. Если бы ты мог мне привести хотя бы одно серьезное возражение, я бы поспорил с ним, но его нет. Я должен, словно Дон Кихот, сражаться с ветряными мельницами.

— Ну так вот! — воскликнул г-н Пелюш. — Вот тут ты ошибаешься, у меня есть одно возражение.

— Какое?

— Господин Анри — дворянин, он аристократ, граф и потому должен презирать буржуазию.

— Ты и сам отлично видишь, что нет. Это ведь он был учтив с тобой, а ты был с ним груб.

— Он тебе сказал, что я был груб с ним… вот как!

— Он не мог мне этого сказать, потому что совсем не знал тебя и даже не подозревал, что мы с тобой знакомы. Но я догадался об этом.

— Догадался, не догадался… Никогда я не соглашусь отдать свою дочь за графа.

— Надо же! Ты, считавший меня прежде якобинцем, настроен теперь еще решительнее, чем я. Вот как, пресловутый «красный признак» больше не внушает тебе ужас? Черт! Вот гражданин Пелюш, считающий принадлежность к дворянству непоправимым изъяном, вроде пребывания на каторге.

— Господин Кассий! — вскричал г-н Пелюш, свирепея от того, что его назвали гражданином, и вставая в позу оратора. — Дворянство — это пережиток, с которым революция восемьдесят девятого года справедливо покончила.

— Не считая той, что была в девяносто третьем году.

— Об этой я не говорю, сударь. Я говорю о революции порядочных людей, о революции господина де Лафайета, господина… господина… господина де Лафайета, наконец; и в самом деле, — продолжал он, придав своему голосу самую язвительную интонацию, — разве не вздор отдавать преимущество случайности рождения? Разве не отвратительно видеть, что общественные прерогативы навсегда отобраны у населения в пользу обособленной группы, едва составляющей его тысячную часть? Да, господин Кассий, едва его тысячную часть: таков подсчет господина Шарля Дюпена, и я имею честь предъявить его вам. И заслуга наших отцов в том, что теперь не существует больше другого превосходства, кроме того, что дается заслугами, добродетелями и умом; вот почему я, Пелюш, считаю себя гораздо знатнее, чем целая куча графов и маркизов! Как национальный гвардеец я доблестно сражался с анархией; как предприниматель я способствовал процветанию и славе Франции!

— Какой черт станет говорить обратное?

— Моя честность, моя любовь к порядку, верность глаза в делах, мое самообладание во время мятежей принесли мне высокое звание, видное общественное положение и, наконец, звезду, награду храбрецов, и ты хочешь, чтобы моя совесть пошла на уступки, чтобы я унизил все это, чтобы я смирился с необходимостью называть мужа моей дочери «господин граф» и слышать, как он в ответ называет меня просто «господин Пелюш»? Никогда, Кассий! Никогда!

— Вот мы и добрались до сути! Я не ошибся, Пелюш, говоря, что ты гордец.

— Гордец! Пусть так! Но я не Жорж Данден!

— Послушай, тебе предстоит часто встречаться с моим другом, и если ты не имеешь к нему других претензий, кроме его знатности, что ж! Я все еще не теряю надежды устроить дело ко всеобщему удовольствию.