Офирский скворец - Борис Евсеев

Холодно, неуютно. Моторный вагон стучит, не греет. Поздняя весна, с заносами по самые пути, тоже не веселит. Хорошо – за окнами темновато. И народ в утренней электричке, в общем, ничего: нет бузил и громил, и пьяни прилипчивой тоже нет…

Но вот слепые певцы, те, конечно, кишки вымотали быстро.

С перерывом в пятнадцать минут, полностью одинаковыми движениями перебирали они гитарные струны. Тренькали осторожно, чтобы не сказать трусовато. Пели слепые мужики одну и ту же песню: про дом небесный и про дом земной, про то, что дом не стол и не стул, и что человека в доме должен кто-то ждать.

Минут через двадцать после мужиков – слепая девушка. С постной сурковой мордочкой, в розовом детском пальтишке, но прыткая, но разбитная. Зашла и с ходу запела: «Напилася я пьяна…»

Когда слепая пела, то вставала на цыпочки. Потом с явным облегчением опускалась на полную ступню. А после даже начала раскачиваться, в такт песне. Но внезапно раскачиваться бросила, расчетливо, одним движением опустилась на пустое сиденье и рассмеялась: никак не могла представить себя пьяной. Да и весь наш вагон – особенно когда слепая пела про «милушку на постелюшке», – ей, конечно, не поверил.

Правда, деньги, причем одни только бумажные, передали все.

Проверив бумажки на шершавость и хруст, слепая вдруг резко смахнула их в новенький, хорошо вздутый пакет. Все так же улыбаясь и еще сильней задирая сурковую мордочку вверх, ушла. Поэтому когда после Ашукинской в электричку вошел еще один слепец, с черным плоским громкоговорителем на боку, запас вагонной благотворительности был вычерпан нами до дна.

Словно бы это почуяв, четвертый слепец петь не стал. Он вытащил серебристый мобильник и, как дурак, с гитарой наперевес и мобильником в руках, застыл в проходе.

– Теперь на песнях настоящего бабла не срубишь. Вот они и насобачились, – сосед сзади прочистил горло, – в вагонах снимать. Я тут попал уже на две тысячи! Но снимки, скажу я вам, интересные…

– Снимки? – полуобернулся я к рыжему, без шапки, соседу, который полчаса назад уже пытался со мной заговорить.

– Ну. Снимки, фотки! Фотик же особенный для слепых изобрели. Они им и щелкают. Потом фотки на дом присылают. Причем в двух вариантах: первый вариант – снимки обычные. Второй – рельефные, в точках и черточках, для тех, кто на ощупь видит…

Четвертый слепец на голоса наши развернулся, сделал два щелчка, потом, подумав, щелкнул в третий раз.

– Говорил же вам… к-ххыа… кхы… – закашлял в шарф сосед.

– Это-это-это… Простите, что снял без позволения!

Слепой фотограф сделал шаг в сторону нашей скамейки и остановился.

Моторный вагон затрясся от напряжения. Сосед сзади опять закашлялся, потом забубнил прямо в ухо:

– Сейчас почтовый адрес или «емелю» спросит. Так вы – не давайте!

– Если кто до Балакирева, а потом на последней обратно… Это-это-это… Я фотки принесу!

Слепой – рыхловатый, редкоусый, – сконфузился, засобирался уходить.

– Держи задаток. Как раз на последней поеду…

Я протянул слепому пятьсот рублей.

– Балакирево-Шмалакирево, – засмеялся сосед с простуженным горлом, – сельцо-шмельцо…

2

Балакирево оказалось не сельцом: городом!

Никаких «балакающих» там, ясное дело, отродясь не бывало. А вот деревянный сруб на продажу у края снежного поля – тот был.

Сруб не понравился, службы в церкви кончились, заводиться с обедом не хотелось. Погуляв по церковному двору, окруженному белокаменной легчайшей оградой, поплелся я в школу искусств. Но вовремя себя одернул. Не хватало потратить день на липкие акварельки и русалок из ольхи!

Можно было, конечно, сразу вернуться в Москву. Но, как и было обещано слепому, решил ехать на последней электричке, которая формировалась здесь же, в Балакиреве, и прошатался по городку и окрестностям – с перерывом на полдник – почти до вечера.

Утомившись, сидел на кладбище. Расспрашивал редких посетителей про холерные бунты и захоронения XIX века и про крест-мощевик, который Петр Великий подарил когда-то своему любимцу, тайному секретарю Макарову, здесь, в Балакиреве, позже и осевшему.

Про мощевик, спасший когда-то жителей Балакирева от холеры, толком никто ничего не знал. А вот про дочь Петрову, причудницу Елизавету, родившуюся у нас в Коломенском, а в эти места заезжавшую ради охоты, кладбищенский сторож сказал, что была веселая, «не ломливая», всегда возвращалась с полей с добычей и однажды устроила в одном из окрестных дворцов маскарад с переодеваниями.

– А дом для слепых у вас есть? – спросил я у сторожа неожиданно.

Тот только вылупил глаза…

3

Дом для слепых – или, как его звали раньше, «Слепдом» – надвинулся на тебя тремя этажами сразу. Дом стоял на улице 9 января, в десяти минутах ходьбы от школы. Дом как дом: розовый, осыпающийся, строили австрийцы.

– Сегодня после обеда пойдем слепых шугать, – сказал тебе школьный приятель Вадик Н.

Была весна, ветер мел по мостовым яблоневый цвет, в сточных канавах клокотала ликующая грязь, остро щекотал носоглотку запах восточных сладостей.

– Все твои «шугалки», Вадик, они для школьников четвертых-пятых классов, – важно ответил ты приятелю. – На черта нам сдались эти суслики?

Интереса шугать слепых больше не было. Они ходили парами, слипшись, как леденцы, ступали опасливо, лица задирали круто вверх. Ученики нашей школы по двадцать раз на дню выскакивали из подворотен, гавкали слепым в лицо, кидали им под ноги раздирающе мяукающих кошек.

Слепые останавливались, терпеливо ждали, пока кошка убежит, гавкающий уйдет. Потом, как по команде, чинно ступали дальше. У слепдомовского двора они, подобно учителям и обычным жильцам, никогда не замедляли шаг и не оглядывались, а, с ходу повернув на девяносто градусов, тройками и парами входили в широко раскинутые створки ржавеющих ворот.

4

Оглянитесь, слепцы! Оглянитесь же скорей, травимые жизнью сурки!

И вы не увидите ничего, кроме того, что уже давно бушует у вас внутри. Ничего – кроме резучих зубцов пламени и диких вспышек праведного гнева!

5

– А вот мы вечером Катьку слепую пойдем смотреть! – окончательно добил ты Вадика.

Слепую Катьку через щель ты тогда так и не увидел. Правда, за день до этого уже обсмотрел ее подробно на фотографии. Вставшая во весь рост голая Катька, круто развернув торс к снимавшему и задрав голову, что-то дико орала. Глаза ее были полуприкрыты. Катькиного пихаря видно не было: только шкодливые руки и кабанья с жесткой шерстью нога в наполовину стянутом носке. Нога, «заплетавшая» – как это и полагалось в греко-римской борьбе – ногу женскую: прекрасную, без единой волосинки!

Катька была вершиной мечты. Шерстистый вызывал досаду и гнев.