Я — особо опасный преступник - Лев Михайлович Тимофеев

правдой на ту же работу идти, на тех же партсобраниях высиживать… Куда им мое слово?.. А я?.. Ведь голова-то работает, ее не выключишь… Давай уедем. У меня замыслов до конца жизни хватит. Сиди и пиши… Найдем где-нибудь тихбе, скромное место… Уедем, а? Я скажу Севочке, что мы хотели бы уехать, и я уверен, через месяц мы получим вызов. Он сам намекал. Они никого не выпускают, но нас вытолкнут с радостью: для них это лучший способ — без скандала, тихо… Ты понимаешь, я уже действительно хочу, чтобы они меня поскорее посадили, чтобы наступила развязка… Чем хуже, тем лучше… не для меня — для книги. Книга — это моя жизнь, мой поступок. Я хочу определенности… А что иначе? Мне же ничего другого не остается — не быть же всю жизнь переплетчиком… Может быть, и твоя жизнь как-то переменится к лучшему — я и вправду на это надеюсь…

Она. Запел, запел свою песню.

Он. А так лучше что ли?

Она. Ты хотел пройти пылесосом книги и занавески. Он. Хорошо, я не иду за детьми, я буду проходить пылесосом. Ты этого хочешь?

Она. Не кричи, а? У меня голова болит… Ты устал, миленький, и выглядишь неважно. Телефон работает, ты бы позвонил Петьке — может, один к нему съездишь? Поживи у него пару дней. Кстати, он в восторге от твоей новой работы — вот и поговорите…

Он. О чем ты говоришь, какой Петька, какой отдых, когда я вижу, что дома полный развал, что дети больны, что ты…

Она. А занавески вообще нужно купить новые. Эти уж лет двадцать висят.

Он. И купи. Скажи, зачем ты берешь пять тысяч томов никому не нужных книг? Для какой жизни? Здесь они тебе не понадобятся, там — тем более, да их и не выпустят…

Она. Здесь… там… Хорошо, предположим, мы уедем. Уехали… А кем мы там будем — в Америке, во Франции — где?

Он. Я не знаю… Кем? Не пропадем… Какая разница — кем? Просто людьми… Поедем куда-нибудь, где скарлатина называется скарлатиной, колбаса именно колбаса, а человек значит то, что могут его руки и голова, а не то, что он врет на партсобрании, — есть такое место на земле? Говорят, на Западе наши русские проблемы всем просто осточертели — и хорошо, будем жить без проблем. Только бы выпустили. Мы там сами по себе — и без проблем! Только бы вырваться отсюда… Не все ли равно, где и кем — мы будем просто людьми, просто людьми.

Она. Да я тоже думала… Знаешь, Петька получил большое письмо от Рыжего. Три года, как он уехал, и уже купил дом в пригороде Бостона. Двухэтажный особняк с двумя балконами. Машина. За домом — бассейн… Живут же люди.

Он. Рыжий! Рыжий — гений предпринимательства, ему здесь делать нечего.

Она. Он звал тебя, говорил, ему нужна твоя голова.

Он. Не бойся, не пропадем… Да и ты… Европа ждет твои игрушки а ля рюсс…

Она. А собаку? Собаку выпустят? А попугая?

Он. И собаку, и попугая, и даже твою мамочку — все уедем, все.

Она. А занавески здесь оставим?

Он. Возьмем — пол мыть.

Она. Неужели у нас будут другие занавески на окнах? А ностальгия?

Он. По занавескам?

Она. И по занавескам тоже — я же к ним привыкла…

Он. Сделать тебе еще бутербродик? Я думаю, что отпуск мы проведем на Майами… но зимой — это, говорят, не так дорого и народу немного…

Она. А книги? Все загоним?

Он. Нет, возьмем всю русскую классику и по истории России.

Она. Зачем? Разве мы будем русскими?.. А у Рыжего дети совсем перестали говорить по-русски. Он так и пишет: «Сволочи дети совсем не говорят по-русски…» Неужели и наши? Как это? Наши девочки — и не русские… А мы с тобой?

Он. Можно подумать, что без этой тухлой колбасы ты — уже не русская… Без этой поликлиники, без дашкиной учительницы, без подслушивающего аппарата, который где-то здесь записывает драму нашей жизни… Что это значит быть русским?

Она. Не знаю… Но все-таки это буду уже не я… Я — это моя судьба — ничтожная, несчастная… но моя… моя судьба здесь… Я думала — кто я? Нет, я не русская… Как ни смешно, я — советская… Россия, история — у меня этого ничего нет. За всю жизнь столько вранья в голову позатолкано — в голову, в душу — и мы принимали это вранье, принимали, как все принимали, куда же деваться-то — принимали… Все перепуталось… В какой-то момент в юности вообще казалось, что никогда не разобраться… Но ведь не только же принимали… но и сомневались; жили и жизнью проверяли, что вранье, а что правда… Моя жизнь, опыт моей жизни — это опыт понимания, опыт освобождения от вранья… Это важно! У меня нет другой России, кроме той, в которой я живу. И другой истории у меня нет, кроме собственной жизни. Но эта жизнь у меня есть — опыт прозрения, опыт противостояния вранью… Нет, я — русская. Я русская, наделенная опытом сопротивления вранью, — вот как это называется… Я — баба… Мне это не под силу… Я еле тащу… Но этот опыт у меня есть. Было бы куда спокойнее, если бы мы остановились где-нибудь там, на полпути… друзья на кухне, анекдоты… Жизнь наша дурацкая, несерьезная… Все уже свершилось. Мы оказались одни перед этими бандитами. Ты, я и наши маленькие девочки… Но я-то согласия на это не давала… Я боюсь их, миленький, я боюсь их. Я же понимаю, все правильно. Ты не мог иначе, ты умница… Но девочки-то маленькие… И я никак к этому не привыкну. Да и как к этому привыкнешь? Я не рассказала тебе самых страшных снов. Когда они водят ночью и убивают нас всех. И девочек. Я боялась это рассказывать. И ты знаешь… после этих снов я поняла, что все правильно, что истина именно в том, что все произошло с нами — твои книги, наша жизнь — все правильно… что даже если убьют девочек, то… Вот до какой мысли я доросла. Вот какой опыт. Неужели мы этим не дорожим? Разве нам это легко досталось? А зачем этот опыт там? Там будет другое — будет хорошо одетая пожилая дама, она будет жить в чистом, хорошо обставленном доме, будет пить свой утренний кофе из хорошей посуды, все будет солнечно, опрятно… какая малость!