Тонущие - Ричард Мейсон

Говоря о контрасте, я имею в виду перемену, происшедшую с тем взволнованным мальчиком, который еще вчера ехал на встречу со своей возлюбленной, полный надежды и радости при мысли об ожидавшем его счастье. Во время второго путешествия я был совсем иным: теперь я понимал улыбки Эрика и улыбался ему в ответ и абсолютно ясно видел, что Элла права, а еще, как ни отвратительно мне об этом думать, что я пройду ее испытание.

Я стараюсь точнее припомнить, что чувствовал тогда, сознавал ли возможные последствия своего поведения, ожидал ли угрызений совести. Но все мысли подобного рода отступали на задний план перед воспоминанием о глазах Эллы — холодных, насмешливых глазах, смотревших на меня в то утро у каменоломни. Я хотел стать достойным ее одобрения, мечтал, как глаза эти снова ласково засияют для меня.

Сейчас мне стыдно за то, с какой легкостью из-за Эллы я поступился дружбой, связывавшей меня с Эриком. А в ту пору не было — я в этом почти уверен. И я вспоминаю почему. Я шел на всяческие уловки, чтобы отогнать от себя соображения, способные ослабить мою решимость, на хитрости, при помощи которых мой одержимый разум защищался от усложнявших дело сомнений, отстаивая свои намерения.

Я научился отделять того Эрика, которого знал, от того, на ком мне предстояло ставить опыты. И мне это столь успешно удавалось, что две стороны его личности — чувственная и платоническая — разрослись в моем воображении и в итоге превратились как будто в двух разных людей, разумеется связанных между собой, но определенно самостоятельных.

Эрик-любовник был мне неведом, и я не стремился с ним познакомиться, его я аккуратно и искусно превратил в своем представлении в трофей, единственное назначение которого — достаться победителю. Вопросы верности и даже пола исчезали перед лицом грубой решимости завоевателя.

С Эриком-другом, разумеется, нельзя было обращаться подобным образом. Этого Эрика я знал, к нему я обратился бы за советом в любой ситуации, исключая сложившуюся, с этим Эриком мы вместе смеялись, пили, сражались и работали на протяжении трех головокружительных месяцев, проведенных в Праге. О нем нельзя было думать как о потенциальном трофее, напротив, мне пришлось полностью отделить его от «приза», который я намеревался выиграть, чтобы наша дружба и история наших отношений не мешали мне удовлетворить свою жажду победы. Холодно и расчетливо разъединив Эрика-любовника и Эрика-друга, я, подобно иуде-предателю, наблюдал первые плоды своего труда уже в тот миг, когда наш поезд прибыл к маленькому вокзалу Вожирара. Оказалось, что я способен улыбаться, не испытывая никаких чувств, и придавать пустому взгляду нужное выражение.

Мы добрались до места ближе к вечеру; на вокзале нас встречала сестра Эрика, Сильви, — женщина крупная, рано простившаяся с молодостью, на лице которой фамильные нос и подбородок Вожираров нелепо соседствовали со слабым, безвольным ртом и спокойными глазами. Она поцеловала брата и подставила мне щеку, а после указала на старый красный «ситроен», стоявший неподалеку. Пока мы выезжали с парковки, Сильви спросила меня на правильном, но несколько неуверенном английском, хорошо ли я провел время в Праге.

— Очень, — ответил я.

— Мне бы тоже хотелось туда съездить, — призналась она. — Это было бы чудесно, — вздохнула Сильви, — но у меня здесь множество обязанностей. — Она не без самодовольства поглядела на брата, но тот, кажется, ее не слушал.

В дружеском молчании мы ехали дальше — мимо современных домов разрастающегося города, затем по булыжным мостовым его средневековой части. На холме, высившемся над местностью, стоял замок — и по виду, и по замыслу строителей настоящая крепость. Сильви с гордостью указала на него как на родовое гнездо Вожираров.

— Разумеется, теперь он нам уже не принадлежит, — пояснила Сильви, когда мы стояли на светофоре, — однако наша семья по-прежнему обитает здесь. В Вожираре всегда будут жить Вожирары.

А я вспомнил другой замок, гораздо более величественный, нежели этот, и другой голос, рассказывающий о праве собственности и об обязанностях, им налагаемых. Эрик и тут промолчал.

Луиза де Вожирар распахнула мне свои объятия и угостила великолепным обедом. Семья жила в старом особняке в центре города — это было высокое, узкое здание, со стороны улицы выглядевшее каким-то съеженным, а внутри похожее на многокамерную пещеру: бесчисленные комнаты с низкими потолками перетекали одна в другую без какой-либо системы. В ширину дом был больше, чем в длину, его многократно достраивали, вытягивая за счет сада, так что теперь от сада остался лишь небольшой квадратный лоскут лужайки.

Луиза поведала, что летом они играют на лужайке в крокет, и посетовала:

— Как жаль, что вы приехали зимой.

Не испытывая ни малейшего желания проводить время в лености и праздности в недрах Эрикова семейства, я с благодарностью взглянул на тучу за окном. В уютной обстановке его родного дома, окруженный лаской его родственников, я чувствовал, что мне трудно будет продолжать хитроумную игру — разделять Эрика на друга и трофей. Отвечая его матери, что погода здесь вряд ли может быть хуже, чем в Англии, я спрашивал себя, зачем вообще сюда приехал, и испытывал облегчение при мысли о том, что пообещал остаться всего на пять дней. Вполне возможно, на пять-то дней анестезии хватит; не хотелось, чтобы ее действие прекратилось, пока я здесь.

Когда Сильви покинула нас, на смену ей явился Эрик-отец: он пожал руки — сначала сыну, потом мне — с величавым достоинством. Это был крупный полный мужчина, с огромными руками и очень сильной хваткой: мою ладонь он сжал, словно тисками. Эрик стоял рядом, и я заметил, что, хотя мой друг похож на отца, материнские гены смягчили его черты, а старику большой нос и массивный подбородок придавали вид жутковатой карикатуры. Отец Эрика казался дружелюбным великаном, он молча сидел на протяжении всего обеда, то и дело одаривая меня гостеприимной улыбкой.

Однако, когда мы отправились наверх нить кофе, он отвел меня в сторону.

— Я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы сделали для моей семьи, — произнес он низким, хриплым голосом. — Эрик очень хорошо отзывается о вас, и все, с кем вы встречались в Праге, тоже. — Он говорил по-английски с сильным акцентом.

— Я невероятно рад, что сумел помочь, — сказал я. — Это честь для меня.

— Вам понравились картины?

— Очень!

— Жаль, что мы не смогли оставить часть у себя. Но на что мне картины? В них нет никакого проку! — Он улыбнулся и покачал головой, и я, честно пытаясь не полюбить его, улыбнулся ему в ответ.

Не знаю, почему даже пустяки, подробности вежливых разговоров, которые велись в те дни, кажутся мне достойными упоминания. Полагаю, я прячусь за ними, чтобы оттянуть рассказ о том, что натворил. Мне стыдно, потому я задерживаюсь мыслями на семействе Вожирар, на той легкости и доброжелательности, с какой они приняли меня в своем доме и жизни. Мне, замышлявшему причинить вред их сыну, они были сердечно рады, и я пользовался их гостеприимством, подобно Иуде на Тайной вечере, двулично, коварно, вероломно. Они приветили меня, потому что я был другом их сына, этого им было достаточно, чтобы отнестись ко мне как к члену семьи.